– Лей сам. Ду, битте, – сказал Димка, открыл бачок и поставил его у ног немца. Тот мгновенно присел и неловко, одной рукой начал переливать молоко в бидон. Рука у него сильно дрожала, край бачка брякал о бидон и немного молока пролилось на пол.
– Пауль! – жалобно сказала немка.
– Дай сюда. Держи, – сказал Дмитрий, присев рядом с немцем. Немец не понял, растерянно захлопав белыми ресницами. Дмитрий взял его за ледяную руку, заставил держать белый высокий бидон, а сам осторожно перелил туда все молоко. Остатки он перелил во флакончик, который немец держал над бидоном.
– Данке. Данке шен, – забормотал он.
– Данке шен, – зашептала немка, все еще изумленно глядя на Дмитрия. У нее были большие красивые глаза.
Ребенок сразу же взял теплую соску, громко зачмокал и явно недоуменно повел своими черными глазенками по лицу матери.
Закрывая бачок, Дмитрий увидел в тряпках, выброшенных из коляски, какой-то серый предмет, величиной с кулак, похожий на темную деревяшку.
– Вас ист дас? – спросил он, показывая пальцем на предмет. Он подумал, что это тот самый, знаменитый немецкий хлеб из опилок, о котором у них уже шли разговоры. Видать его не приходилось.
– Унзере брот, – тихо сказал немец.
В машине лейтенант спросил:
– Ну что там?
– Немка с грудником голодная, молоко у нее пропало. И фриц… сам почти пацан, без руки. Я отнесу им щи?
– Отнеси, – сказал лейтенант.
Димка взял почти полный двухлитровый котелок густых, еще теплых щей с мясом – их оставили назавтра, наевшись гречки с тушенкой, – отрезал полбуханки хлеба и пошел в дом.
Когда он снова зашагал через ноги беженцев, молодой немец, увидев котелок, вскочил. У него судорожно задвигался кадык и, по-видимому, перехватило горло, он силился что-то сказать, но не мог, а только замахал своей единственной рукой. И привстали, завозились почти все беженцы, уставились на чернолохматого русского, провожая его взглядом, поджимая ноги, давая ему пройти. Молча смотрели на котелок, на хлеб, коричневый, поджаристый. Только немка-мать не поднимала головы, она с улыбкой смотрела на своего спящего младенца и слегка покачивала его, прижав к груди. Черный шелковистый локон, блестевший от света из печки, повис у ее лица, она отдувала его уголком рта и неотрывно-серьезно смотрела на своего ребенка.
Димка, видя, как немец разнервничался, молча нагнулся, поставил рядом с немкой котелок со щами, на тряпку положил хлеб, встал, поймал немца за руку, с силой опустил ее и сказал почти в самое ухо:
– Да тихо ты! Генуг! Киндер нихт капут. Гитлер капут. Ферштейн?
Немец обмяк, опустился на свой ящик, прикрыв лицо ладонью. Немка тонкими, прозрачно-синеватыми пальчиками потрогала коричневый русский хлеб, с жалобной улыбкой взглянула на Димку и зашептала опять то же самое:
– Данке шен, данке шен…
Димка почти выбежал из комнаты, чуть не упав перед дверью, споткнувшись о чьи-то ноги. За дверью было тихо и черным-черно. Дождь кончался. Дмитрий поднял голову, на лицо сыпались лишь мелкие капли. Он посмотрел на небо и увидел в облаках синие просветы. Там светились яркие звезды, и от них на землю струилась величавая тишина. «Неужели и там бывают войны?» – вдруг подумал Димка, но тут же криво усмехнулся, обругал себя сквозь зубы и полез за брезент машины спать.
Он уцелел на этой войне.
«Брестский курьер». 1993 г. № 18 (114) от 7 мая.