Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Почему-то это стихотворение звучало совершенно не так, как предыдущее – и голос у Свиридова стал другим, как будто он читал прозу, письмо или вспоминал что-то дорогое.
Переждав аплодисменты он продолжил.
– Это из более ранних довоенных стихов, и называется «Кукла»:
Мы сняли куклу со штабной машины.
Спасая жизнь, ссылаясь на войну,
Три офицера –
Храбрые мужчины -
Ее в машине бросили одну.
Привязанная ниточкой за шею,
Она, бежать отчаявшись давно,
Смотрела на разбитые траншеи,
Дрожа в своем холодном кимоно.
Земли и бревен взорванные глыбы;
Кто не был мертв,
Тот был у нас в плену.
В тот день они
И женщину могли бы,
Как эту куклу,
бросить
здесь
одну…
Когда я вспоминаю пораженье,
Всю горечь их отчаянья и страх,
Я вижу не воронки
в три сажени,
Не трупы
на дымящихся кострах,-
Я вижу
Глаз ее косые щелки,
Пучок волос, затянутый узлом,
Я вижу куклу,
На крученом шелке
Висящую
за выбитым
стеклом.
– Это тридцать девятый год, разбитая японская машина, и фарфоровая кукла в ярком кимоно – я как будто вижу ее тонкое лицо и испуганные глаза … А это уже наша Велика война и ее приметы:
Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.
Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.
Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.
Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой…
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой…
Свиридов помолчал, и продолжал другим, своим особым голосом, от которого бросало в дрожь хорошо знающих его:
Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.
Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.
За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.
Молчание зала было продолжительным, слушатели думали о чем-то о своем, личном, почти интимном.
А Свиридов продолжал, не дожидаясь аплодисментов
Пожар стихал.
Закат был сух.
Всю ночь,
как будто так и надо,
Уже не поражая слух,
К нам
долетала
канонада.
И между сабель и сапог,
До стремени не доставая,
Внизу,
Как тихий василек,
Бродила
девочка
чужая.
Где дом ее,
Что сталось с ней
В ту ночь пожара –
Мы не знали.
Перегибаясь
к ней
с коней,
К себе
На седла поднимали.
Я говорил ей:
"Что с тобой?" -
И вместе с ней
в седле
качался.
Пожара отсвет голубой
Навек в глазах ее остался.
Она,
Как маленький зверек,
К косматой бурке
прижималась,
И глаза синий уголек
Все догореть не мог,
Казалось.
. . . . . . . . . . . . . . .
Когда-нибудь
В тиши ночной
С черемухой и майской дремой,
У женщины
совсем
чужой
И всем нам
Вовсе незнакомой,
Заметив грусть и забытье
Без всякой
видимой
причины,
Что с нею,
Спросит у нее
Чужой,
Не знавший нас,
мужчина.
А у нее сверкнет слеза,
И, вздрогнув,
Словно от удара,
Она поднимет вдруг глаза
С далеким отблеском пожара:
– Не знаю, милый.
А в глазах
Вновь полетят
в дорожной
пыли
Кавалеристы на конях,
Какими мы
Когда-то были.
Деревни будут догорать,
И кто-то
Под ночные трубы
Девчонку
будет
поднимать
В седло,
накрывши
буркой грубой.
– Это стихотворение называется «Через двадцать лет», хотя написано в 1942 году – предупреждая аплодисменты проговорил Свиридов …
– Это так перекликается с другими стихотворениями Симонова, что подчас трудно отличить время, о котором идет речь. А вот пронзительные стихи о любви:
В детстве
быль