Борьба с равнодушием — вот, пожалуй, основной пафос рассказов и фельетонов, написанных Ильфом и Петровым в последние годы их совместной работы, также, как и большинства произведений Е. Петрова, созданных им после смерти соавтора. В связи с этим особенно удивительным представляется приведенное нами в начале книги утверждение Олега Михайлова о «моральном релятивизме» и отсутствии «ровного нравственного горения» в их сочинениях. «Равнодушие казалось нам преступлением»— эти слова Е. Петрова сделал заголовком статьи[224] к 75-летию со дня рождения Петрова его приятель Лев Славин, явно отвечая на обвинения О. Михайлова.
Были ли эти проявления равнодушия «единичными случаями», «отдельными уродливыми явлениями»? Проницательный читатель имел все основания усомниться в этом. Служащий «Клоопа», вечно призываемый «поставить работу на высшую ступень», не может не быть равнодушен к ней и ко всему, не касающемуся его лично. В фельетоне «Человек с гусем» (первоначальное название «Жизнь по блату») исследуется все более распространявшаяся в стране система блата, изображается категория людей, беспрерывно твердящих некое загадочное склонение:
Я — тебе, ты — мне, он, она, оно — мне, тебе, ему, мы — вам, они, оне — нам, вам, им.
Насколько широко распространена система блата, авторы видели уже в 1933 г., когда был написан «Человеке гусем»:
И наверно же у нас есть домики, выстроенные по блату, против плана…
У нас есть писатели по блату! (Немного, но есть.)
Композиторы по блату! (Бывают.)
Художники
Поэты
Драматурги по блату — (Имеется некоторый процент)
Кинорежиссеры.
(Там же. С. 229–230).
Почему же, однако, это явление столь широко распространилось в советском быту? Об этом авторы прямо не говорили, хотя уже сам рассказ «Человек с гусем» начинался с весьма выразительной детали: герой хочет купить стосвечовую электрическую лампочку, в магазинах ее нет, и он, по совету своего старого друга, обращается к блату. Такой же острой необходимостью объясняется и поведение персонажа другого рассказа, некоего Посиделкина, прибегающего к сложнейшей системе знакомств и интриг для того, чтобы достать один-единственный билет в Ейск — «жесткое место для лежания». Казалось бы, проще всего обратиться в кассу, но «там билета не достанешь. Там, говорят, в кассах торгуют уже не билетами, а желчным порошком и игральными картами» («Бронированное место», — Там же. С. 13). Наиболее скептический читатель мог бы подумать и о связи блата со всей системой, при которой привилегии, положенные по чину, становились главной основой преуспеяния. Профессиональный «ответственный работник» из рассказа «Последняя встреча», сделавший «карьерку», также, как и герой фельетона «Человек с гусем», гордится своими сокровищами: патефоном с польским танго, радио с динамиком, фотоаппаратом «Лейка» (в 1930-х гг. все это было еще роскошью!) и женой — «есть на что посмотреть». Читатель, сопоставляющий эти два рассказа, ясно понимает, что и там и здесь все получено по блату или «по сверхтвердой цене и со скидкой в тридцать процентов, так что почти ничего платить не пришлось». Это относится и к женам-красавицам:
…чудилось, что даже женились они по протекции, по чьей-то записочке, вне всякой очереди, — такие у ник были подруги, отборные, экспортные, лучше, чем, у других (Т. 3. С. 228).
Но если герой «Последней встречи» (он же, очевидно, и герой ненаписанного «Подлеца») оказывается двойником героя «Человека с гусем», то ясно, что блат— это вовсе не деятельность отдельных «приобретателей» и «идеологических карманников»: это нормальный способ существования людей, делающих «карьеру в советских условиях». «Я — тебе, ты — мне»— это просто форма безналичных расчетов между привилегированными лицами.
Однако связь между темами рассказов 1932–1937 гг. нигде не раскрывалась авторами в обобщенном виде. Формально речь шла не о «типическом правиле», а только о «типических исключениях». Предметом обличения писателей стали рядовые граждане: управляемые или управители низшего ранга.