— Пей пиво, — простуженным голосом сказал Ведрин и осушил бутылку. — Пиво — безалкогольный напиток.
В сараюшке было промозгло. Откуда-то дуло. По углам висела пыльная, бесполезная паутина — не было уже ни мух, ни пауков. Куда они девались, эти пауки, подумал Петруша, может, залегли в спячку? Он ничего не знал про насекомых, куда они деваются зимой, и спросил об этом у Ведрина.
— А интересно, куда? — оживился тот.
— Может быть, в жаркие страны? — пошутил Петруша.
— Наука знает, — сказал Ведрин.
— Мы не наука, — вздохнул Петруша.
Взгляд у Ведрина потух, как будто сознание покинуло его и пошло гулять, бог знает где. Вдруг он снова оживился и, глотнув пива, стал рассказывать, как однажды поймал клопа, посадил его в спичечный коробок и закопал в снег. Клоп пролежал на морозе два месяца.
— Дай-ка, думаю, отживет или нет? А он уж весь засох. Привязал к руке тряпкой. Стал кусаться. Во, гад! А ты говоришь, наука.
На лице у Ведрина появилось удовлетворение. Он как будто радовался живучести клопа. Помолчал и опять встрепенулся:
— А ты человека попробуй закопай в снег на два месяца. А ты говоришь, наука. Пускай попробует наука закопать человека в снег на два месяца. Что будет? А-а-а, то-то и оно.
Долго молчали оба, потом зашел разговор о детях, о свадьбах. Ведрин сказал, что на свою свадьбу он достал полмешка картошки. Позвали гостей. Всю картошку съели за пять минут.
— Во заразы, — усмехнулся Ведрин своим воспоминаниям. — А мы думали, на целую неделю нам картошки хватит.
— Хлеб-то хоть был? — спросил Петруша.
— Не было, — задумчиво сказал Ведрин. — Как и прожили тогда, я удивляюсь. И детей вырастили, и сами живы остались.
— А у нас на свадьбу шампанское было, — вспомнил Петруша и затосковал.
Ведрин содрал пробку с новой бутылки и сразу проглотил половину.
Петруша весь продрог от холодного пива и промозглого сарая, но около Ведрина ему было хорошо. Наверное, так же, как Ведрину около своей лошади.
После обеда пошел дождь, будто кто просеивал его сквозь мелкое сито. Петруша и Ведрин возили сухостой. Около четырех они закончили работу, разгрузили телегу.
— Все штаны промокли, — мрачно сказал Ведрин. Он привязал лошадь к столбу, а сам пошел переодеваться.
Петруша всегда с удивлением смотрел, как тот переодевается. Стаскивает промокшие валенки или сапоги, сует портянки за батарею, чтоб просохли до утра, все развешивает, раскладывает. Так что подсобное помещение оказывалось вдруг заваленным мокрыми вещами Ведрина, от которых шел звериный запах и пар, чем женщины были очень недовольны, всегда морщились от крепкого духа Ведрина и чуть ли не чихали. Часто случалось им заходить взять кипящий чайник в момент переодевания Ведрина, заставать его в одних трусах, шлепающего громадными плоскими ступнями по холодному линолеуму. Тогда они как будто не видели его, проходили как-то бочком, а смотрели или в угол или на потолок. Ведрин не обращал на них никакого внимания, продолжал натягивать штаны или наматывать портянки.
— Женщины ходят, а ты голый, — усмехнулся Петруша.
— Нечего им тут ходить, — бубнил Ведрин. — Тут люди переодеваются. Пускай дают отдельное помещение, как положено на производстве. Чтобы и шкафчик, и душ после работы.
Умывался Ведрин тоже не так, как все. Сначала он тер ладонями свое костистое лицо с такой яростью, что аж кожа скрипела, как сыромятная. Потом он обязательно намачивал свои редкие льняные волосы, которые начинались у него прямо от бровей, оставляя для лба только узкую красную полоску, которая вообще казалась неуместной на его лице. Так было и на этот раз.
— Долго ты еще? — спросил Петруша. — Мне к пяти надо быть на месте.
— Сейчас.
Ведрин махнул расческой по голове, и мокрые волоски послушно улеглись, как надо.
— Хорошо, — одобрил Петруша. — Сойдет.
— Ну что? Пошли? Пивка? — пробормотал Ведрин на одном дыхании, что означало его полное удовлетворение. Даже что-то детское появилось на его жестком суровом лице.
Петруша молча встал и вышел на улицу. Лошадь дремала под дождем. Ведрин заботливо постелил на телеге старую рваную телогрейку и усадил Петрушу.
— Держисси?
— Держусь, — усмехнулся тот, поражаясь поведению Ведрина. Тот всегда, когда маячила выпивка, делался кроток и услужлив.