Его старуха Анна обычно соглашалась с ним, только добавляла, что люди бога забыли, вот и вся беда от этого. Взять хотя бы того же Ивана, бывал ли он за свою жизнь один разочек в церкви? Старик Геня не любил, когда старуха начинала рассуждать, и недовольно возражал, что на бога нечего валить, если сам дурак. Он жалел Дашку, которая приходилась ему племянницей, и бранил Ивана:
— Куды теперь ей с инвалидом-то? Она ведь и так вся запуталась со скотом, а тут еще и калека на руках.
— Да ведь не разведешь теперь, — отвечала на это Анна. — Не молоденькие.
— Не разведешь, — вздыхал Геня. — А моя бы воля, так я бы развел, хоть на год. Пускай бы один пожил. Узнал бы, почем фунт лиха.
Как-то повздыхавши да поругавши Ивана, он сказал Анне:
— Пойду попроведаю, чего он там, как. Родня ведь все-таки.
— А я бы на месте Ивана дак в суд подала, — высказалась вдруг неугомонная Анна.
— На кого?
— Да на шофера этого. Пускай платит, раз человека покалечил.
— Тебе бы только в суд. Ишь прокурорша выискалась, — рассердился Геня. — Да у этого шофера пятеро человек детей, и вина в рот никогда не берет. Ишь ты, в суд. Лучше помолчи, не раздражай меня.
Хлопнув дверью, старик ушел из избы, перелез через огород и попал прямо к Ивану. Тот сидел на крылечке и улыбался, будто довольный всем на свете.
— Ну дак чего, как ты тут? — спросил старик не очень ласково. «Чертова старуха, все-таки вывела меня из терпенья», — подумал он.
— Сам видишь, — пробормотал Иван. Он недолюбливал старика давно. Тот когда-то покойному Илье, Дашкиному отцу, не советовал отдавать за него дочь, мол, Иван парень бестолковый, ветер у него в голове, ничего не хранит, не бережет, только вино хлещет. А Иван и правда, как пришел с войны, сильно от радости, что остался живой, погулял и славу нажил себе не очень хорошую. Однако потом угомонился и взялся за хозяйство.
Говорят, что люди помнят только хорошее, но вот, оказывается, помнят и плохое и часто бывают упорны в своих убеждениях или заблуждениях до самой смерти.
Глядя на желтое, худое Иваново лицо, старик Геня опять подумал, что зря покойный брат его Илюша отдал за Ивана Дашку. Ведь вон как вышло, будто по писаному, мучайся теперь Дашка с калекой.
— Болит ли голова-то? — спросил старик, вспомнив, что зашел попроведать больного.
— Болит, — усмехнулся Иван. — Конечно, не все время, а как расстроюсь или устану. Садись, Геня, чего стоять-то. В ногах правды нет.
Старик, однако, не присел на ступеньку, куда указал ему Иван.
— Сидеть-то некогда, парень, — сказал он в сторону, будто жалуясь кому-то невидимому. — Сенокосить надо. А тебе с чего уставать-то?
— Да вроде бы не с чего, — неохотно согласился Иван. Хоть и надоело ему сидеть одному, но и старик, явившийся некстати, мешал, как соринка в глазу. — Покосить-то надо бы. Да, видно, уж мне нынче нечего об этом и мечтать. Сам видишь как, не хожу никуда.
— Так и не бывал нигде?
— Как бывать-то, если ноги не держат? — будто бы смутился Иван. — Ничего тут не сделаешь.
— А ничего не сделаешь, — сказал старик Геня и задумчиво погладил свою белую бороду цепкими кривыми пальцами. — Нынче ведь как живут. Копейку не хранят и себя не жалеют.
— Копейку в могилу не унесешь, — заспорил Иван раздражаясь.
— Не унесешь. Так ведь детям отдашь.
— Дети сами себе заработают. Они нас с тобой не хуже.
— Не знаю, хуже или лучше. Только не ладно ты живешь, Иван. Себя не жалеешь, так хоть бы бабу свою пожалел.
— Так уж получилось, дедя, — сказал Иван, как бы оправдываясь и в то же время все больше раздражаясь. — На тракторе по воздуху не полетишь.
— Да ведь ты полетел, — усмехнулся старик.
В Ивановой голове вдруг зашумело, пересохшие губы побелели от ярости, руки затряслись, однако он сдержал себя, только тихо сказал:
— Ты для чего пришел ко мне? По какому делу?
— Попроведать пришел.
— Попроведал, так больше делать тебе здесь нечего.
— Нечего, — безмятежно согласился старик, с опаской, однако, поглядывая на Ивана. — Подкосил вот в огородце, так уж, поди, высохло. Теперь надо ворочать или грабить, что и делать не знаю.
— Иди ворочай, — пробормотал Иван. — Хренова родня.