«Вот бы по сугробам-то полазить», — подумал Васька. И сердце у него расширяется от неясного восторга.
И солнце вон поднялось сегодня повыше на воробьиный шажок. Тишина.
Зимний день короток. От избы к избе протянулись ниточками тропинки в белых сугробах, а посреди деревни большая дорога. В нее-то и впадают все тропинки.
Из-за реки бабы возят сено. Мирно поскрипывают полозья саней, фыркают лошади, мотают заиндевевшими мордами туда-сюда, вниз-вверх. Так им легче воз тащить.
Замерла жизнь в сугробах. Как будто и нет никакой войны. Такая тут тишина. Только вот председателю колхоза Ивану Прокопьевичу не нравится эта тишина, не радует никак.
Сидит он в своей пустой колхозной конторе и думает совсем не о колхозных делах. А о том, как обидела его судьба, оторвав от боевых товарищей, которые сейчас ведут упорные бои под Сталинградом. Если бы не подбили его танк да не ранило бы его, не сидел бы он сейчас в конторе и не угнетала бы его эта мирная тишина, которая кажется неестественной. Потому что иногда к тишине труднее привыкнуть, чем к разрывам снарядов.
За другим столом согнулся чахоточный Сенька, колхозный счетовод. В горящих, нездоровых глазах у него затаенная обида. Иван Прокопьевич хорошо понимает Сеньку, у них одна обида — отвоевались. Но Сенька завидует председателю, тот, видать, немало покрушил фашистов своим танком. А Сеньку на войну не взяли, не годен.
На лавке у печки сидит однорукий дед Петр. Тот отвоевался еще в первую мировую.
«Вот они, работнички, — с досадой подумал председатель. — Артель инвалидов, а не колхоз». Тишина гнетет.
— Сколько у нас на трудодень выходит? — спросил Иван Прокопьевич у счетовода, хотя мог бы и не спрашивать. Сам знал. Сенька махнул рукой:
— Крохи.
Понятно, крохи. Людей нет, прошлый урожай сдан до последнего зернышка. А семена не раздашь на трудодни. Хоть бы кое-что наскрести. Люди и крохам рады будут. Как бы угадывая его мысль, дед Петр говорит:
— И крохам рад будешь. Ребятишки как без хлеба?
И это понятно Ивану Прокопьевичу. Ребятишек без хлеба нельзя оставлять.
Дверь растворилась и впустила бригадира Наталью, всю закутанную в старый платок до самых глаз. У Натальи муж пропал без вести, глаза у нее все в горе и печали. И вот докладывает председателю неторопливо, по-бабьи:
— Ну так чего, Прокопьич. Сено возить некому. Коровам по клоку осталось, а лошадям и вовсе нету.
— А почему Василиса не возит? — желчно спросил Сенька.
— А Василиса в жару вся, — обернулась к Сеньке Наталья. — Фельдшер был, так, чуешь, воспаление легких у нее. Слегла совсем баба.
На Ивана Прокопьевича накатывает слабость, раны вдруг все разом начинают болеть. Хоть сам иди возить сено, просто беда.
Наталья ждет ответа, в руках у нее березовый прут, под окошком стоит лошадь, времени на разговоры нет. Короток зимний день. А надо бы еще раз успеть съездить за реку. Чего он молчит, этот председатель?
— Поеду сам возить сено, — тихо сказал Иван Прокопьевич. — Скот надо чем-то кормить.
Сенька зло и надолго закашлялся, а сам дрожащей рукой на деда Петра показывает:
— Его… кха-кха… его…
— Что его?
— Пускай он повозит.
— Да ведь он с одной рукой. Как лошадь запряжет?
Дед Петр пошевелился у печки.
— Запрягу. Эка невидаль — хомут надеть.
— Повозишь тогда, — сказал председатель. — Пока, видишь, некому, кроме тебя.
Наталья с надеждой посмотрела на старика. На него-то она и рассчитывала, если уж прямо говорить. Всех перебрала в уме, некому, да и только.
— Так, буди, с завтрашнего дня, — сказала она.
— Сегодня поздно, — согласился дед Петр. — Темнает уже.
Наталья кивнула и ушла. Сенька тоже ушел. Остался только дед Петр, которому надо было сторожить тут, да председатель. Тому торопиться некуда, дом пустой. Сын на войне, а жена померла.
Мысли у Ивана Прокопьевича побежали совсем в другую сторону. Он снял телефонную трубку и стал звонить в район. Дед Петр молча слушал председателев разговор, пытаясь понять своей темной башкой, о чем ведется речь.
— Да! Да! — кричал кому-то председатель. — Киномеханика с аппаратурой! Да ничего у нас нет! А то живем как в медвежьей берлоге. Давай, жду!
Лицо у Ивана Прокопьевича было довольно.
— Чего там? — спросил дед Петр.
— Кино обещали.
— Хорошо, — улыбнулся старик. — Представление будет.