— Хватит, пожалуй, а не хватит, у людей попросим. Небось не дадут с голода помереть. Я вот тебе репу из погреба принесу, хочешь ли?
— Неси давай.
Так вот и беседует Васька с бабушкой день-деньской. Печку ли она топит, сметану ли мешает, лучину ли щеплет, Васька все тут. И невеселый, не как прежде задумчивый какой-то стал. То ли повзрослел, то ли заболел. И на улицу идти не хочет, а все молчит да о чем-то думает.
— Ты чего, Васенька? — обеспокоится бабушка, — Что ты закручинился, соколик?
— Морозы надоели, зима.
— Правда, Васек. Всем надоела зима. Она у нас ведь длиннющая.
От зимы потерпел и дед Петр. Как-то ему надо было идти сторожить. А стало мести, в трубе заподвывало.
— Не заблудись давай, — напутствовала старика бабушка.
— Да ведь по дороге пойду, — буркнул тот. Завернул, как обычно, в тряпку три или четыре картошины, краюху хлеба, соли, икнул и пошел.
Да, видно, взбесилась в ту ночь вьюга. Ни зги не видно. Сбился с дороги старик, подумал: «Хоть бы не околеть мне, как та ворона». Только под утро пришел домой, не дед, а сугроб. Застыл весь. Заблудился, говорит, под елкой всю ночь просидел. Глянул утром, а деревня-то под носом. Тьфу тебе-ка!
Обеспокоенный председатель заглянул в избу.
— Ты чего, Петруша, не сторожил ночью?
— Не сторожил.
— Да заблудился он, Иван Прокопьевич, — вступилась бабушка. — Не ругай ты его. Так уж мело ночью. Всю ночь под елкой просидел.
— И огня-то добыть не смог, — вставил дед простуженным голосом. — С одной-то рукой где там.
Иван Прокопьевич рассмеялся и похлопал деда по плечу:
— Эх ты, Иван Сусанин.
— Ты чего это, Прокопьевич, — робко заговорила бабушка, — вроде как и лицом посветлел нынче.
— Верно, Парасковья. Жмут наши на всех фронтах. Вот увидишь, скоро конец войне.
— Вот оно что, — задумчиво сказала бабушка.
— Давай топи ему баню да парь как следует, чтобы не заболел, чтобы до победы дожил, своими глазами увидел конец извергов.
Кивнул на прощанье Иван Прокопьевич и зашагал к Василисе, которая уже ходила после болезни.
— Эк тебя перевернуло, — сказал он, глядя на ее исхудавшее лицо.
— Ничего, Прокопьич. Встала уж теперь на ноги.
— Пишет ли Федор твой?
— Пишет, недавно письмо прислал. Жив пока, ничего. Только бы вот вернулся.
— Вернется, Василиса, вернется. Не пройдут им даром бабьи слезы.
— Только бы уж вернулся, — тихо сказала Василиса. — А мне больше ничего и не надо.
Ходил от избы к избе Иван Прокопьевич, беседовал с людьми. На фронт больше не просился. Понимал, что и тут у них фронт. И тут идет война, и есть раненные смертельно и убитые наповал горем. Это те, которым уж не доведется испытать радость встречи. Многое понял в эту зиму Иван Прокопьевич.
Раз уж такое дело, баню надо топить да парить старика. Истопили баню, дед посмотрел и говорит:
— Давай топи еще, чтоб каменья докрасна накалились. Топи пуще, чего дров жалеть. Все нутро остыло.
Потопили еще. Выпарился дед, прогрелся до костей, а домой пришел, на печку залез.
Потом Васька с бабушкой пошли в баню. Кадка с горячей водой, кадка с холодной водой. А окошечко махонькое, и видишь в него одни только белые сугробы.
— Мойся, Вася. Грязи-то, поди, накопил. Да плесни на каменницу.
Плеснул ковшиком. С шипеньем взлетел жгучий пар от черных камней. Васька пригнул голову к полу.
После бани долго пили чай, потом управлялись, давали корове сена, овец поили.
Вечером села бабушка, по своему обычаю, за прялку. Мама проверяла тетради, дед лежал на печке, согревая свое простуженное нутро. Васька сидел с бабушкой, а она рассказывала ему:
— Вот напряду я ниток, насучу да натку полотна. Положу его на снег, на весеннее солнышко, отбелится оно. Сошью всем по рубахе. Тебе, Васенька, дедушке да отцу твоему. Вот так-то, соколик.
Заслушался Васька, а от кудели кулачок остался, и та вдруг исчезла. Перестала стрекотать прялка, и тут Васька услыхал, как под окнами заскрипел снег, потом затопало на крыльце, потом опять затопало, в сенях уже, дверь отворилась, и кто-то вошел в облаке тумана, большой и неуклюжий, а потом еще маленький кто-то. От дверей дохнуло на Ваську холодом.
— Лукерья! — узнала бабушка. — Да ты чего стоишь? Раздевайся. Да там еще кто-то есть. Да ведь это Верка!
Краснощекая Верка спряталась за свою бабушку.
— И Верка собралась, — сказала та. — Чего, говорит, я буду одна дома, да и Ваську охота попроведать. Давно не дрались, так соскучились.
Лукерья не торопясь разделась и стала приспосабливать свою куделю да доставать веретено. Через минуту и у той и у другой веретена бойко забегали в руках, а языки еще бойчее.