А солнышко уж разгулялось вовсю. От канавы давно ничего не осталось. Елка у амбара стала пышнее, шумит помягче, бархатистее.
Лето катится красное, не за горами уж! Но однажды ночью так загудело, ну и загудело. Поднялась метель. Не будет тебе, Васька, лета.
Лужу у Веркиной избы заморозило, все ручьи зачахли от мороза. В избе похолодало, опять пришлось затопить маленькую печку. С морозом шутки плохи.
— Опять зима, — захныкал Васька. — Что теперь делать, бабушка?
А та улыбнулась:
— Это просто внучек за дедушкой пришел.
— Какой внучек?
— А снег-то молодой за старым снегом. Давай, говорит, собирайся, дедушка, в дорогу. Залежался ты.
Васька улыбнулся. Какая чудная бабушка. Все сказки ему рассказывает. На самом деле снег растает и превратится в воду.
Прислушался он, как на улице гудит метель, заглянул в окошко, а там темень, как зимой. Хоть лоб расшиби, ничего не видно. Наутро выглянул на улицу, а там белым-бело. Елка вся в снегу стоит, сугробы намело около огородов, хоть иди на лыжах катайся. Низкие тучи торопятся куда-то за реку. Небо тяжелехонькое от этих туч. Солнышко моргнет в просвет, да и затянет его серой пеленой.
Только на следующее утро перестало гудеть. Подошел Васька к окошку и зажмурился от яркого солнца. Выбежал на улицу. Ветерок дует теплый, ласковый. А с крыши ручьем бежит.
За два дня снегу как и не бывало. Установились теплые погожие деньки. В один из таких погожих дней почтальон принес бумагу, что Васькин отец пропал без вести.
Васькиного отца звали Евтихом. Был он высокий, под потолок, и сильный. Сильный потому, что, когда Васьки еще не было на свете, работал Евтих в колхозной кузнице. А помахай-ка молотом целый день. Станешь сильным.
Вот лежал теперь Васькин отец в окопчике, потому как атака задохлась, фашист поливал из пулемета снежное поле, и бойцы втискивались в снег как можно глубже.
Но вот их снова подняли в атаку. Закричали «ура!» и побежали вперед. Бежал Евтих и тоже кричал «ура!». Вперед вырвался. И уж стал щупать гранату, чтобы вражеского пулеметчика с его пулеметом разнести в клочья. Гранату бросить успел, но самого его подстрелили. Обе ноги перебило последней очередью.
Очнулся Евтих, лежит почему-то на спине, кругом тихо, снежинки падают. Метель начинается. «Где свои, где чужие? — промелькнуло в голове у Евтиха. — Вот ведь под конец войны угораздило».
Ног своих он не чуял, будто деревянные стали. «Хоть бы кровь из меня вся не вышла, — по-детски испугался Евтих. — Перевязать надо».
Кое-как перевязал он свои ноги. Теперь надо было куда-то ползти.
Между тем вечерело, ветер засвистал по полю. Но все это было знакомо Евтиху, метелью его не испугаешь. Он привык к метелям с детства, даже обрадовался. Может, и в деревне у них сейчас метет. Сидят в избе старики, Васька, топят маленькую печку.
Как подумал он о Ваське, откуда и силы взялись, пополз на одних руках и ноги за собой потащил. А чтобы легче было, все время думал о своей деревне, о сыне. Как придет он с войны, а Васька уже большой, разговаривает, соображает все. Глаза-то у него материны, а волосы отцовы. Вот поднимет его Евтих на руки, прижмет к себе. А Васька теплый, тяжелый, молоком от него пахнет, улыбнется ему и потрогает небритую щеку.
— Колется, — скажет.
— Да вот к тебе торопился, не успел и побриться, — ответит он Ваське.
А может, все будет как-то по-другому. Разве угадаешь, как будет? Какой, интересно, у Васьки голос, какой он сам? Ведь почти целых пять лет не видел его Евтих и не слышал.
Тут загудела такая вьюга, что все кругом утонуло, как в молоке. «Уж в ту ли сторону я ползу? — подумал Евтих. — Как бы мне к врагам не попасть».
Силы совсем покинули его. Вздохнул Евтих, закрыл в изнеможении глаза и заплакал. Пропадет солдат. Но не смерти Евтих боялся, часто заглядывала она ему в глаза. А подумал о сыне, что не обнять ему уж сына, не сходить вместе на рыбалку, не погладить Васькины волосы, не заглянуть в глаза, которые у того материны, не услышать Васькиного запаха — запаха парного молока. От этой мысли вот и заплакал Евтих. Эта же мысль вдохнула в него такую жажду к жизни, что он снова пополз, часто теряя сознание, таща за собой одеревеневшие, бесчувственные ноги. И чудится ему, что уж и дымком потянуло, так знакомо, так по-родному, что будто попал в свою деревню.
Васька сидел у окошка и смотрел на улицу. Ему было жарко и грустно. От отца все не было никаких известий. Дома никто не верил, что Евтих погиб. Пропал без вести, это еще не погиб. Надо ждать. И Васька ждал.