Теперь, когда уже никому не надо это знанье, я узнал, что доживешь вдруг до того, что и ведра воды не принести, и ночной горшок за собой не убрать, веника не поднять, чтобы вымести сор из избы. И никого вокруг нету, некого позвать на помощь. У детей свои семьи, а внуки эгоисты. Горько мне.
Как-то мой знакомый, когда я стал жаловаться, что тоскую по деревне, сказал без обиняков:
— Что ж ты не живешь там, в своей деревне?
Я не знал, что и ответить на это, смутился, раздосадовался. Что ж я там не живу? Поздно теперь себя об этом спрашивать, кому я там сейчас нужен, не умеющий ничего, ни топора насадить, ни жать, ни сеять, ни сенокосить. Что толку пытать свою совесть, когда уж ничего не вернешь? Конечно, я виноват, что старики остались одни, и совесть моя нечиста перед ними. Хотя ведь не раз приходилось задумываться, мол, как же это так, тебя вырастили, выкормили, а ты отвернулся в угоду своим всяким эгоистическим помыслам, что надо учиться, добывать знания. Но лучше бы я остался с ними, чтобы помогать как-нибудь, косить сено на корову да рубить дрова. Не надо было мне ни грамоты, ни образованья, что толку от всего этого, если любимый человек доживает свой век в одиночестве, брошенный всеми, как износившаяся вещь за ненадобностью? Лучше бы уж оставаться мне всю жизнь неграмотным да необразованным и вместо подписи ставить крестик, только бы послужить доброму делу. Ведь бабушкина неграмотная, необразованная душа оказалась добрее.
Другой раз я раздумываю, почему она не сказала ни разу, мол, нам, старикам, уж невмоготу одним стало, живи ты, парень, с нами да помогай сколько-нибудь на старости лет, ведь мы тебя поили, кормили, а когда ты болел, ревели от горя да не спали ночами. Нет, ничего такого не сказала. Только, видно, и думала об одном, как бы мне угодить, как бы для меня лучше сделать, а сами как-нибудь. Для этого уж, видно, слова непригодны. Не пригодны слова, когда должны беседовать души. Только моя-то душа оказалась глухой.
Конечно, и горевала она, и мучилась, и хотелось ей на старости лет покоя да радости, чтобы рядом был родной человек. Все это было, только никому не жаловалась, кроме своего молчаливого Николы-угодника. А тот что ей мог сказать? Терпи, старушка, терпи. Вот и терпела. И у меня, наверное, все так же будет, только нет у меня Николы-угодника, другая теперь жизнь.
В первый день своего приезда я как-то растерялся от свободы и воли. Что хочешь, то и делай, на лекции бежать не надо, никакой суеты, спи, сколько хочешь, ешь, пей, и все тебе подадут на стол да еще спросят, вкусно ли, надо ли еще чего? Да что ты, бабушка, ничего не надо, все хорошо, только шанег вот захотелось картофельных да киселя из высевок. И на другой день появлялись шаньги и кисель из высевок. Не знаю только, откуда уж эти высевки взялись от казенной муки?
Спать ложился я рано, вставал поздно, меня не будили. Укладывался на ночь в прохладных сенях на соломенной тугой постели в тяжелом домотканом пологе, в том самом, в каком спал и в детстве. Только теперь ноги не умещались, выглядывали наружу.
Теперь мало кто спит в пологе, а если и спит, то в марлевом, холсты давно перевелись.
По утрам сквозь сладкую дрему я слышал, как вставала бабушка и отправлялась под окошко за дровами, затапливала печь, потом шла доить корову, недовольно бормоча себе под нос, что опять проспала. Тут я высовывал голову из полога и спрашивал:
— Что, бабушка, утро уже?
— Утро. Иди давай, молоко пей.
Я выходил на крыльцо, а сна ни в одном глазу, умывался из ржавого рукомойника, вытирал лицо грубым холщовым полотенцем и осматривал окрестности. Какое утро! Легкую, светлую дымку пронизывают солнечные лучи, будто стелются, ползут по земле, натыкаясь на сонные избы, деревья, всякие большие и малые преграды, от которых рождается густая тень, на траве сверкают крупные горошины росы. И такая свежесть, такие чистые родники воздуха бьют кругом, что пьешь их и не можешь напиться всласть. Тело после сна расправляется, дышит, жаждет движенья, радостной работы, зовет куда-то идти, празднует свое здоровье.
Избушка наша уже не кажется мне ветхой развалюхой, у которой на почерневшей тесовой крыше местами вырос зеленый мох да кукушкин лен…
Однажды я совсем опьянел от такого вот утра и долго сидел на крыльце, задумавшись, сказка все это или настоящая моя жизнь? А может, судьба нарочно дает людям такие славные редкие минуты в награду за тяжкий труд да ломанье спины, чтобы они могли распрямиться навстречу солнцу, как распрямляется примятая ногой трава? Не все же время ненастье да слякоть, болезни и маета, войны да горе, вот нате вам, люди, доброе утро, тишь да благодать, не все худо да мрак под небом, есть и тепло и свет.