Хижины не запираются, по существу нет и дверей. Проем закрывается приставным соломенным матом. Этого достаточно, чтобы никто не зашел.
В большинстве хижин нет мебели. Малийцы едят, сидя на земле или циновке; спят на циновке, которую днем убирают. Лишь у зажиточных хозяев можно увидеть бамбуковые топчаны, над которыми висят противомоскитные сетки.
Малийские деревни — в большинстве случаев застраиваются без плана. Земли много, и каждый ставит хижину там, где ему вздумается. По мере того как деревня разрастается, между стенами, окружающими дворы, образуются улицы, узкие и кривые. Ходить по таким улочкам постороннему человеку — сущее наказание. Во всяком случае, заблудиться здесь ничего не стоит. Глинобитные стены бывают настолько высоки, что скрывают внешние ориентиры и перспективу. От улочки то вправо, то влево отходят переулочки-тупички, ведущие во дворы.
Улица неожиданно расширяется, и мы выходим на площадку, где в тени манговых деревьев женщины толкут в ступах зерно. День малийской деревни, да и африканских кварталов Бамако начинается с глухого стука пестов. Это женщины толкут миль к завтраку.
Колодцы в малийской деревне без журавля. Воду черпают калебасами, привязанными на веревке, или резиновыми ведрами. Возле колодцев по утрам и вечерам всегда людно. Невдалеке стирают белье. Сюда же приходит на водопой скот.
Подходим к дому старосты, обнесенному глинобитной стеной. Чтобы войти внутрь двора, надо пройти своеобразный вестибюль. Это особая хижина. Внутри таких хижин часто стоят ступы и работают женщины. По краям довольно большого внутреннего двора шесть глинобитных хижин. Драман говорит, что каждая из жен старосты с детьми занимает особую хижину. В глубине двора стоит хижина хозяина. Две хижины принадлежат женатым сыновьям старосты.
Малийцы живут большими семьями: родственники объединяются вокруг самого старшего в роде — главы большой семьи. Средний состав деревенской семьи 15–20 человек. В Службе статистики в Бамако, проводившей сельскохозяйственное обследование в 1965 году, мне говорили, что есть отдельные семьи, насчитывающие до ста человек. Вместе с отцом живут женатые сыновья, племянники, образуя внутри большой семьи малые семьи. Патриарх безраздельно руководит своим маленьким мирком: собирает семейный совет, выслушивает все жалобы, восстанавливает справедливость, особенно в спорах между мужем и женой. Большая семья занимает обычно несколько хижин, обнесенных глинобитным или соломенным забором.
Посреди двора расположен семейный очаг. Он очень-прост: несколько закопченных камней, на них стоят кастрюли. Вокруг очага на земле разложены калебасы разных размеров, эмалированные блюда, тазы. Возле очага на скамеечке в окружении внуков сидит первая жена старосты — Фатумата. Ей около шестидесяти лет, и она считается старшей среди женщин семьи.
Невдалеке два круглых соломенных амбара. Хочется посмотреть, что в них, но не вижу ни дверей, ни окошек. Драман говорит, что надо сдвинуть вбок конусообразную соломенную крышу. Внутри стоят корзины с неочищенным рисом и метелками проса. Чтобы вода не подмочила зерно во время ливней, амбары строят на камнях. Сверху на них укладывают ряд толстых жердей.
Пока мы осматриваем хозяйство и беседуем с Фатуматой, во двор входит староста. Теперь он уже не кажется сердитым и предлагает зайти в хижины, где живут его жены. Здесь он обращает мое внимание на марлевые накомарники, висящие над топчанами, где спят женщины. Заметив жест старосты, Драман поясняет, что тропическая малярия — бич крестьян. Особенно она свирепствует в период дождей, который совпадает с полевыми работами. Больные слабеют, не могут работать в эти драгоценные для посева дни. Чтобы уберечь себя от болезни, зажиточные крестьяне покупают накомарники.
Я весьма доволен тем, что староста сменил гнев на милость, и предлагаю ему орехи кола. Такой подарок считается знаком внимания и уважения. Недаром все старинные церемонии сватовства начинались с подношения кола родителям невесты. Кола хорошо восстанавливают силы. Старики жуют их с удовольствием; если нет зубов, трут на терках. Отправляясь по деревням, я теперь всегда запасаюсь магическими орешками, иногда жую их и сам. После подношения орехов главе большой семьи и его женам я получаю право на участие в разговоре и на фотографирование.
Прошу разрешения войти в жилище старосты. Пол хижины чисто выметен, на самом видном месте стоит бамбуковый топчан. У стены сложено пять-шесть мешков с просом, с крыши свешиваются пучки высушенных трав. В соломенную крышу воткнуто несколько серпов, мотыг на короткой ручке, африканских топориков с узким, как долото, лезвием, всаженным поперек рукоятки. На стене замечаю пару широких деревянных рогулек с насаженными на один из сучков неровными-осколками калебасы. Драман объясняет, что это вас-самба, ритуальный музыкальный инструмент, который применяется при обряде обрезания. Перед входом в хижину висит какой-то серый матерчатый узелок. Драман предупреждает, что трогать его мне нельзя. В нем находятся священные вещи, которые унаследовал глава большой семьи от своих предков.
Я спрашиваю у старосты, сколько человек в его семье. Вместо ответа он достает из стоящей на полу калебасы со сложенной в ней одеждой какую-то книжечку и протягивает мне. В ней я вижу фамилии, имена, годы рождения и степень родства всех членов семьи. Здесь есть даже и племянники. Всего в списке 28 человек. Первым записан сам Умар Кулибали. Ему 70 лет. Спрашиваю старосту, все ли дети живут с ним.
— Нет, не все. Из восьми сыновей со мной живут четверо. Двое уехали в Бамако, остальные — в Берег Слоновой Кости. Дочери повыходили замуж. Сейчас в семье шестнадцать человек.
История деревни
Как-то раз во время одной из воскресных прогулок — это было накануне сезона дождей — я ехал возле участка, где крестьяне жгли выгоревшую на солнце высокую траву и кустарник. Я остановился на шоссе недалеко от очага пожара. Вдруг в двухстах метрах от меня из высокой травы выскочила напуганная пожаром антилопа. Тут я заметил группу крестьян, стоявших за кустами. Антилопа бежала прямо на них. Может быть, это была засада. Когда животное приблизилось к людям, за кустами раздался выстрел и вслед за ним отчаянный человеческий крик. Антилопа метнулась в сторону и пропала.
Крики за кустами повторились. Почувствовав неладное, я поспешил к месту происшествия. Возле кустов, размахивая руками, прыгал молодой парень. Рубаха и лицо его были забрызганы кровью. На земле валялось ружье с разорванной казенной частью. Я сразу все понял. Самопал, изготовленный местными кузнецами, разорвался в руках незадачливого охотника. Его товарищи помоложе разбежались и стояли поодаль, не смея приблизиться.
Надо было быстрее перевязать руки пострадавшего и доставить его в больницу. Но чем перевязать? До ближайшей деревни километра три. Да и есть ли там медицинский пункт? Действовать надо было быстро. Я снял майку, разорвал ее на полосы и стал бинтовать руки парня. Он полностью мне подчинился. Через десять минут я вез его в Бамако в больницу. Во время происшествия я не спросил ни имени охотника, ни названия его деревни.
Недели через три, захватив несколько книг, которые просил Драман, я вновь посетил Сананкороба. Каково же было мое удивление, когда на базарной площади, где жарят огромные шашлыки для проезжающих на Сикасо пассажиров, ко мне подошел потерпевший несчастье охотник. Одна рука его забинтована. Он улыбается, всячески выказывая свое расположение, что-то говорит односельчанам. Но объясниться непосредственно с ним мне не удается, так как по-французски он не говорит, а мои познания в языке бамбара очень скудные.
Наконец появляется Драман, от которого я узнаю, что парень, которому я оказал помощь, младший сын старосты. Зовут его Бубакар. Пока мы беседуем с Драманом, Бубакар куда-то исчезает. Возвращается он вместе с Умаром Кулибали, на лице которого я замечаю на этот раз больше простых человеческих чувств, чем официальности. Он приглашает меня и Драмана к себе обедать.