У него опять закрылись глаза. И, хотя он не договорил, Тимофей хорошо понял его. В доме было холодно. У очага лежали приготовленные к растопке дрова, береста. Миг — и береста запылала, затрещали и сухие смолистые поленья, оживив небольшую, но довольно уютную избушку старика веселым огоньком, который недаром называется душой жилища. По представлениям манси, огонь является женщиной. А чувал, в котором он пляшет, — это одежда огня. Таких чувалов ни у кого в деревне, где жил Тимофей, больше не было. У всех камины, русские печи, сложенные из кирпича. Лишь у дедушки остался вот этот древний мансийский камелек — своеобразный полукостер-полупечь, обмазанная глиной, где так весело и необычно играл огонь. Тимофей любил посидеть перед этим камельком, глядя на пляску огненной женщины. Этой огненной женщине, чтобы умилостивить ее или сделать ей приятное, как любой женщине, старик нередко приносил жертву. То плеснет водки, то кинет кусочек мяса или конфетку. А однажды бросил в огонь женский халат красного цвета, расшитый орнаментом и бисером, — в знак глубокой благодарности за веселую пляску в его отшельничьем жилище, за негаснущую душу, за тепло и свет.
Приятно посидеть у чувала. Но сегодня Тимофею было некогда. Старик болен не на шутку. Надо было что-то предпринимать. За врачом не сбегаешь. Сотни километров до ближайшего селения. Только открыл дверь — старик проснулся.
— Ты куда? — приподнял он голову. — Не надо беспокоиться. Если душа моя устала жить со мной — то никто не поможет. Только вода. Дай мне воды.
Тимофей налил в стакан из чайника и протянул старику.
— Ты мне эту не суй. Живой воды принеси.
Тимофей сходил на реку, принес полное ведро. Однако и на этот раз дедушка не принял поданный ему стакан. Он попросил достать серебряную чашу из сундучка, который стоял на полке в «священном» углу. За потемневшей от времени занавеской царствовал полумрак. Тимофей невольно напрягся, словно бы здесь действительно обитало некое таинственное существо. Открыв крышку сундука, обитого медными пластинами, он увидел это существо и замер. Среди полуистлевших собольих и куньих шкурок поблескивало серебряное лицо, обвязанное платочком. Длинный нос, намазанный кровью рот, стеклянные глаза-бусинки смотрели холодно. Суровое выражение лица богини действовало гнетуще, отталкивающе. Тимофей чуть не бросил крышку сундука.
— Не бойся, — успокоил его дедушка. — Это Тагт-най, богиня нашей реки Сосьвы, дочь великой Сорни-най. Это наша душа и кормилица. Не бойся! Подай мне серебряную чашу. Она под шкурками. А Тагт-най поставь на полку!
Сверху лежала небольшая связка беличьих и горностаевых шкурок. Они были почти новые. А от большой росомашьей шкуры повеяло пылью, полетели длинные черные ворсинки. И от шкурок бобра, соболя и чернобурой лисицы повалило столько шерсти, что закрыло лицо богини и ее шелковый платок, тоже изъеденный молью.
На дне сундука лежали ножи, стрелы, масса странных поясков, платков, кусочков шелка. Здесь же валялись бронзовые бляхи, фигурки зверей, птицевидные идолы, эполетообразные застежки с загадочными изображениями. А среди всего этого стояла круглая серебряная чаша, на дне которой был вычеканен золотой силуэт женщины с ребенком.
Дедушка попросил налить в чашу речной воды и поставить ее на полочку перед изображением богини. Он бормотал то ли молитву, то ли заклинание. Потом знаком руки велел подать ему чашу и, прильнув губами к серебряному краешку, начал жадно пить, приговаривая:
— Богиня Тагт-най! Хранительница и кормилица наша! Может быть, живая вода серебряной чаши, чаши здоровья вновь оживит мою замирающую душу?!
Выпив половину прозрачной, чуть темноватой сосьвинской воды, старик бережно подал чашу Тимофею и велел снова поставить ее перед изображением богини. Тимофей нес чашу к «священному» углу, точно заколдованный. Золотое изображение богини плескалось на дне серебряной чаши, точно живое изваяние. Дедушка верил в Сорни-най, «Золотую богиню», поклонялся и другим идолам и, в отличие от жителей ближайшей деревни, лечился не лекарствами, а «живой водой» из серебряной чаши.
…Неизвестно, что помогло Ась-ойке: серебряная вода, которую он пил несколько дней, или просто душа его не устала еще с ним жить, но через некоторое время он поправился.
Тогда-то и решил Тимофей поговорить с ним.
— Я приехал за тобой, дедушка, собирайся! — подбрасывая поленья в чувал, начал разговор Тимофей.
В очаге весело играло пламя. И вся избушка наполнилась каким-то живым, трепещущим светом. Даже сумрачные углы ожили. В них тоже будто что-то заплясало.