— Не каменная, а кирпичная. Кирпич люди сами сделали, а камень на берегу валяется. Дикий он, как и деревья.
— Моя загадка: какая печь лучше?
— Это кому как: русским, наверно, белая печь, она не дымит, как чувал. А нам, манси, наверно, без чувала плохо будет.
— Почему?
— Огонь спрячет свой танец. Глаза радость потеряют. И загадки загадывать, может, не захочется… Моя загадка: а почему одна сторона чувала почти до потолка открыта?
— Разве это загадка? Думать-то здесь над чем? Наверно, потому чувал открыт, что от него свет в юрте. Без огня ночь стояла бы.
— Моя загадка: в углу дремучего леса стоит чаша со строганиной из нельмы, со строганиной из осетра.
— О, это то, что кушает чувал! Вот они валяются, твои стружки. Сытым будет чувал. Много ты настрогал.
— Моя загадка: хорошей ли едой питается, плохой ли едой питается, а в свой дом заходит.
— Так это нож заходит в ножны. Что ты строгаешь?
— На черный лук натянута острая костяная стрела. Отгадай!
— Костяная стрела… Наверно, это клюв. А какой птицы, не знаю.
— Тогда еще: мужчина в черном кувсе[15] за ночь облазает верховья семи лесных речек, собирая камешки.
— А, глухарь! В его зобу бывают камешки. Как надуешь этот зоб, легкий, прозрачный шар получается. А камешки внутри глухо позванивают.
— Я глухаря и вырезаю.
— А я, знаешь, кого?
— Пока не знаю. У тебя ведь ничего не получилось.
— Тогда моя загадка: в дремучем лесу серебряная дубина валяется.
— Любой манси знает такую загадку: медведь!
— А я не такого хочу вырезать. Не дубину, а страшного, черного, как коряга. Под ветками притаился он. Вот-вот набросится. Увидишь и задрожишь, как голый на морозе. Стра-а-ах!.. Сам дрожал. От коряги убегал, думал: медведь…
Это память моего таежного детства. Я на самом деле видел настоящий чувал. И тоже загадывал такие загадки. А мой приятель их без труда отгадывал. Тогда они мне не казались необычными. Они были так же понятны и естественны, как желтое солнце, звенящая река, голубое небо…
Теперь они мне порою кажутся странными, слишком экзотическими, не похожими на загадки других народов. Но в этой «непохожести» мне видится своеобразный взгляд народа на мир и начало оригинального искусства.
В 1937 году советский павильон Международной выставки в Париже был украшен картинами и панно молодых художников, воспитанников художественной мастерской Института народов Севера. Тысячи парижан восхищались искусством северян. Высоко оценило работы северных художников и жюри выставки, присудив им золотую медаль «Гран-при».
Среди них был и мой земляк — Константин Панков, панно и картины которого и ныне украшают отдел искусства народов Севера Арктического музея в Ленинграде.
Недавно известный ленинградский писатель Геннадий Гор, много сделавший для пропаганды творчества писателей и художников Севера, написал книгу «Ненецкий художник К. Панков», получившую добрые отзывы в печати. В этой книге он называет Константина Панкова выдающимся художником Севера.
Геннадий Гор видит своеобразие К. Панкова в том, что он соединил в своем искусстве фольклорное видение мира, непосредственность и искренность охотника, сына тайги, с современной живописной техникой, с безукоризненным чувством цвета и композиции.
Я смотрю на акварели и картины «Синее озеро», «Горы играют», «Волны», «Охотник», «Ловля птиц», и мне кажется, что я снова вижу родные места.
В таком же амбарчике на резных столбах моя мама — настоящая охотница — хранила добычу.
И у нас была такая же «морда»[16]. И костер с котлом, где уха дымится, — это тоже мой костер, и уха моя.
Огромное дерево, которое «выросло» посреди акварели «Синее озеро», — тоже мое дерево. И обо всем этом я давно, когда даже не знал о существовании картин К. Панкова, написал:
Константин Панков родился в деревне Саранпаул Березовского района, где я не раз бывал. Мать его была мансийка, отец — ненец. Он слышал в детстве такие же песни, как и я, такие же загадки загадывал своему приятелю. И загадки те были совсем не странными. Обыкновенными были они, не экзотическими. Каждый манси их понимает с первого слова.