330 МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 4 — 5
После второго допроса мне пришлось ждать еще около 2-х месяцев следующего допроса. За этот промежуток времени мое здоровье несколько улучшилось, хотя раны еще не зажили. Контрразведка по отношению ко мне пускала в ход всевозможную провокацию: то среди рабочих пускался слух, что я с «отчаяния» начал в больнице пить водку и даже спирт, совершенно теряя облик человеческий, то начинали говорить о том, что я задумал, при помощи своих приятелей, бежать из больницы, и потому меня необходимо перевести в другой город, то делались придирки ко мне, что будто бы я, при помощи полотенца через окно (хотя оно и выходило к забору внутри тюремного двора), кому-то сигнализирую на волю, и грозили стрелять ко мне в окно. Однажды, совершенно неожиданно для нас, тюрьму, как раз возле больницы, окружили солдаты, засели в канавы и в течение нескольких часов держали наготове пулеметы. Был пущен в ход слух, что из тюрьмы проектируется массовый побег, которому должен предшествовать якобы какой-то тюремный бунт. Говорят, что тюремной администрацией, совместно с контрразведкой, был составлен список наиболее серьезных «преступников», с которыми нужно было расправиться в первую голову во время «бунта», а, может быть, еще и до него. Значился ли я в этом списке — не знаю. Такова была атмосфера, среди которой пришлось жить мне и другим.
Время шло, и чем дальше, тем все больше наполнялась тюрьма новыми заключенными, привозимыми с разных концов колчаковской территории, особенно с запада. Среди заключенных много было красноармейцев и пожилых крестьян, иногда стариков, взятых белыми в отместку за то, что сыновья этих стариков служили в Красной армии. По тюрьме начали ходить слухи, что на востоке то там, то здесь вспыхивают восстания, а на западе, на Урале, дела колчаковцев начинают ухудшаться, благодаря наступлению красных. Положение на фронте немедленно отзывается и на тюрьме. Высшая тюремная, военная и жандармская администрация становится раздражительней и придирчивей по отношению к заключенным. Эти последние переживают двоякое чувство: с одной стороны, радуются удачному наступлению красных, с другой, с минуты на минуту ожидают всяких репрессий и расправ. Низшая администрация, тюремные надзиратели, сторожа начинают чувствовать себя неуверенно и по временам, «на всякий случай», заискивают у наиболее видных заключенных. Часовые охотно вступают в разговор с заключенными; их все чаще и чаще сменяют новыми, очевидно, для того, чтобы они не заразились настроением «красных». Кормили заключенных плохо, и чем дальше, тем все хуже, даже в больнице питание было скверное: хлеба было
мало, да и то горький, суп был жидкий- прежидкий, нередко «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой» ...
В мае месяце больных начали выводить гулять на больничный двор. Через некоторое время начал двигаться и я. Прогулка для меня была большим развлечением. Я вступал в разговор с другими заключенными, узнавал через них, что происходит на воле, и невольно начинал мечтать о свободе. В камере эти мечты быстро разрушались суровой действительностью.
В конце мая меня вызвали в контору. Хотя мне и трудно было идти, но я пошел охотно с затаенным любопытством. Зачем это? Неужели этот вызов является предвестником свободы? Нет, не может быть: ведь, я же
«обреченный»! Оказалось, меня вызвали на допрос, и знаете — к кому? К новому начальнику контрразведки. Вот так реприманд! Что сие означает? Скоро все выяснилось. Когда прежний начальник контрразведки, Эверт, после целого ряда убийств арестованных с целью грабежа, был уличен в своих «подвигах» и предан военному суду, на его место был назначен бывший жандармский ротмистр Постников. Главнокомандующий Гайда поручил ему «произвести расследование обстоятельств» моего ареста. Постников так
№ 4-5 В КРОВАВОМ ОМУТЕ 331
и объяснил мне причину неожиданного своего появления в качестве следователя. О его назначении новым начальником контрразведки я слышал раньше в больнице и был осведомлен о том, что в царские времена он был жандармским ротмистром в г. Ишиме, весьма опытным в делах политического сыска. Когда он мне заявил, кто он и зачем появился, я насторожился. Он мне задал следующие вопросы:
1) Был ли я при Советской власти председателем реквизиционной (!) комиссии, 2) был ли я членом забастовочного комитета в январе месяце текущего года (1919), при военном положении г. Тюмени, во время забастовки транспортных рабочих, 3) признаю ли я забастовку, как законный целесообразный метод борьбы и 4) действительно ли я нахожусь в родственных отношениях с председателем Центр. Исп. Ком. Советов Свердловым, с которым при Советской власти вел переписку. На поставленные вопросы я ответил, что я был председателем ревизионной, а не реквизиционной комиссии, что я был избран членом забастовочного комитета, но потом, благодаря моей занятости другими делами, был заменен другим лицом, имя которого я не назвал, что забастовку я считаю вполне законным и целесообразным, в зависимости от условий времени и места, методом борьбы и что, наконец, я состою родственником Свердлова, о переписке с которым не считаю возможным говорить. Постников записал мои показания, т. к. правая рука у меня была забинтована, и я не мог писать сам. На мой вопрос, какова же дальнейшая судьба моего дела, Постников ответил, что теперь мое дело, с его заключением, будет отправлено начальнику гарнизона, которых перешлет его на «усмотрение» в штаб верховного главнокомандующего. По всей вероятности, меня скоро освободят. Через некоторое время после допроса мне разрешили свидание через решетку с моими знакомыми. От них я узнал, что к Рычкову в Екатеринбург ездила делегация от учительского союза хлопотать о моем освобождении. Рычков, как хитрая лиса, обещал ускорить мое освобождение. Кроме того, я узнал, что представитель тюменского городского самоуправления ездил в Омск к министру внутренних дел Пепеляеву вести переговоры о моем освобождении.