По указанию наставника юноши меняли палицы, снова и снова повторяя упражнения. Потом они парами прошлись по кругу, постояли, отдохнули немного и снова стали упражняться с палицами.
Наконец с этим было покончено. Стали готовиться к борьбе — смазывать друг друга салом. Снова раздался звон колокольчика. Юноши встали в круг. Зазвучала веселая, бодрая музыка. По знаку мияндара Мамед–бек и Касум–ага вышли на середину арены.
Сначала они медленно кружили друг за другом, нараспев произнося реджас — похваляясь собственной силой и устрашая соперника; зрители, сидящие на трибунах, криками подбадривали их.
Наконец Мамед–бек, громко вскрикнув, бросился на противника, схватил его за правое запястье, рванул на себя. И снова они начали кружить по арене, все более возбуждаясь выкриками зрителей, громкой дробной музыкой и собственными угрозами. Вот они сблизились, уперлись друг в друга макушками, опять разошлись. Еще громче зазвучал реджас. Борцы сошлись, схватили друг друга за кушаки. Они старались покрепче обхватить друг друга, но тела их были смазаны салом… Попробовали другие приемы — безрезультатно. Наконец Касум–ага, улучив момент, зашел сбоку и, рванув Мамед–бека, опрокинул его на землю. Но, словно кошка, всегда падающая на четыре ноги, Мамед–бек уперся в землю руками и ногами и замер в таком положении. Как ни старался Касум–ага вывести противника из стойки, ему это не удавалось. Наконец он решил вскочить Мамед–беку на спину, но тот, воспользовавшись моментом, мгновенно перевернулся и, схватив противника одной рукой за руку, другой — за горло, прижал к земле. Он, кажется, задушил бы Касум–агу, но зазвенел колокольчик мияндара; противников растащили.
Тяжело дыша, стояли они друг против друга, грязные, потные, глаза их горели ненавистью.
Но колокольчик мияндара покончил и с этим; борцы обнялись и расцеловались. Такой был обычай, установленный в зорхане, — в сердцах противников не должно было оставаться ни злобы, ни ненависти.
Мамед–бек и Касум–ага освободили арену, следующая пара начала борьбу.
Часа через два, выйдя из зорханы, Мамед–бек собрал вокруг себя приятелей.
— Ребята! Двинем вечером на Куру!
— Правильно! Едем! — поддержало его несколько голосов.
— Да разве сейчас время? — одиноко прозвучал чей–то нерешительный голос… — Реки разлились…
— Помалкивай! — презрительно бросил Мамед–бек. — Неужели разлива побоимся?! Ну кто как хочет, а я не баба, чтобы дома сидеть!.. Беру с собой вечером нукеров и еду!..
— И я поеду!
— И я!!
— Вот это дело! — весело бросил Мамед–бек, лихо двинув на глаза высокую белую папаху. — Только смотрите — не спасовать! Сразу после вечернего азана[38] буду ждать у крепостных ворот, чуть выше кладбища. Уговор — дома ничего не говорить, отправимся в Кягризли, в мою деревню, погостим там денек–другой, шашлычком побалуемся, а потом переправимся через Куру и в Ширван! А там уж разгуляемся — потешим свою душеньку! Пусть знают, каких сыновей рожают женщины в Карабахе!
Слова Мамед–бека пришлись по душе его приятелям. Каждому не терпелось помахать саблей, показать удальство и смелость.
В тот же вечер, как только луна скрылась в облаках, шестнадцать всадников выехали из крепости и по Кяхратской дороге стали спускаться в долину.
Сафар возвратился из Ширвана через пятнадцать дней. Он обернулся быстро, потому что скакал без остановок: стоило его коню притомиться, старшины и мелики тотчас давали ему другого — таков был приказ хана.
Прибыв в Шушу, Сафар, не медля, отправился во дворец. Мирза Алимамед тотчас принял его, отложив все дела.
— Ну, удалец, с какими вестями прибыл?
— Ага! Вести такие: у Шемахи стоит огромное войско. По дорогам не пройти, не проехать — все заполнили конные, в деревнях ни одной папахи — всех мужчин забрали. В тот день, как мне приехать, Тарги Шамхал привел восемь тысяч лезгин. Удальцы — ничего не скажешь — соколами смотрят!
— Хорошо, но почему он не выступает, раз собрал такое войско?
— Говорят, припасов маловато. Послали ширванского хана по деревням — добывать. А люди не отдают, прячут. В одной деревне упали старосте в ноги: «Смилуйся, не забирай семена! Чем сеять будем?!» А тот отобрал человек десять, привязал их к стене, а головы — к буйволиным упряжкам, — те рванулись, головы прочь от тела!.. Своими глазами видел!
— Ну и что, боязно было смотреть? — удивленно спросил Мирза Алимамед.