Л.М. вспомнил, что еще Горький считал необходимым издать историю папства, ибо папы — порождение своей эпохи. Папа Бонифаций VII пробрался к власти, как лисица, правил, как лев; умер, как собака с голода, ибо боялся, что отравят и ничего не ел.
О.М.
— Я знаю, что вы любите Брейгеля за манеру отражения им действительности.
— Да, я люблю фламандцев, кроме Рембрандта. Но у него потрясающе изображен старик в «Блудном сыне». Остальное меня не обольщает. Да, Брейгель, например, его «Возвращение с охоты». Его вещи, отдельные эпизоды в них можно рассматривать в лупу. Может, это повлияло, когда я переделывал «Вора», рассмотрев как бы некоторые звенья в лупу.
О.М. Может быть, в результате переделки «Вор» что-то и потерял?
Л.М. Не в этом дело. На нем лежал отблеск его времени. Между тем, Векшин плохо относится к людям. Думает обо всем мире, человечестве, а к конкретным людям относится недостойно. Ест их хлеб, а ими пренебрегает. Ему понадобились деньги, он забрал 40 рублей, хотя с них люди надеялись начать новую жизнь. Неспроста героиня, вглядываясь в фотографию, говорит: «Хочу рассмотреть, есть ли у тебя сердце хоть с горошину».
В новой редакции я усилю это.
О.М. «Вор» — это ваше самое любимое произведение? Будет новая редакция?
— Да, будет. Видите ли, все те, какие были, слишком автобиографичны в смысле личных переживаний.
Что касается художников, то время и возраст меняют оценку даже любимых когда-то произведений. Мадонна у Рафаэля теперь мне кажется уж очень спокойной. Многие мои оценки изменились.
— Л.М., меня всегда поражает, с каким знанием и как точно вы пользуетесь латинскими пословицами, античными образами. Два года я учила латинский язык, и, стыдно сказать, я не всегда понимаю и помню эти пословицы. Вы учили иностранные языки?
— Я не учился в университете. Меня не приняли из-за Достоевского. На экзамене я назвал его любимым автором. Удальцов начал ругать Достоевского. Я встал и ушел.
В гимназии я учил старославянский, латинский, французский и немецкий. Но к латинскому языку я относился с особой добросовестностью. Знаете, если бы я был министром, как говорят, я бы ввел изучение латыни в школе. Она очень дисциплинирует мозг, это разминка для мозга. Мы теряем интеллигентность и интеллектуализм, умение размышлять и мыслить, логику. А что касается языков, то это только обучение в гимназии, а ведь меня не приняли в университет. Просил Союз писателей прислать мне учителя французского языка — не прислали, подумали, наверное, что буду еще на чужом языке вести подозрительные разговоры. Знаете, как ко мне относятся? Мне разрешают быть. У меня есть в произведениях и двусмысленности, которые не в мою пользу.
— Л.М., о каких двусмысленностях может идти речь? Если вы иногда говорите намеками, не прямолинейно, то где эта открытая критика у других? Разве что у злопыхателей, которые зарабатывают спекуляцией шансы на Западе — диссидентствуют, чтобы пристроиться. А вы болели всегда за свою страну и народ.
— Скажите, Л.М., а античная литература интересовала вас?
— Я же не проходил университетов и поэтому не имею систематических знаний, но, изучая латинский, я читал многое из античных авторов.
— Кто же ваш любимый автор среди множества писателей всех времен?
— Мне не нужно готовиться к ответу на этот вопрос. Достоевский, конечно.
— Меня поразила ваша мысль о Шекспире и Достоевском, то, что вы считаете, что Шекспир ближе к Достоевскому, чем к Л. Толстому.
— Я признаю Шекспира как очень большое и важное явление и стою перед ним с обнаженной головой. Достоевский — это наше личное, национальное, северное. Он порожден Петербургом, царизмом, славянофильством и др. чисто национальными явлениями. Это наш национальный Бог. Как-то предполагалось, что я буду делать о нем доклад. Я теперь рад, что мне не дали его сделать, ибо сломался бы, говоря о Достоевском, чем он особенно дорог мне. Диалог — это всегда поединок. В этом плане меня обольщают и Шекспир, и Достоевский. Шекспир — весь железный, написан несмываемыми буквами. Шекспир — вечная отливка, а Достоевский — еще не устоялся, все еще трепещет, растворен в эмоции, у Шекспира — герои одного колера, а герои Достоевского такие животрепещущие — этот с румянцем, тот бледен, с тенями.
— То есть вам ближе Шекспир своей эпичностью, «шекспиризацией», и вы считаете Достоевского своего рода продолжением Шекспира с его умением отразить всю сложность, многообразие и подвижность жизни? Но и в сравнении с Шекспиром вы отдаете предпочтение русскому гению?