Я стремился привлечь новых, талантливых авторов, которые прежде не очень рвались в журнал, невзирая на его именитость. Работал при С. Наровчатове, при В. Карпове. А вот «русофил» С. Залыгин прислал мне письмо об отставке, даже не соизволив встретиться и объяснить причины ее. Конечно, я знаю, что он расплачивается за желанное им назначение с той группой, которая никогда бы не пропустила в редакторы человека, не способного услужить и слушаться.
Я и сам бы не работал в журнале при очень двойственном С. Залыгине. В среде молодых русских писателей он считается учителем и другом. Они не догадываются, что он более дружен с другими. Мы видели это в Переделкине. Никогда не общался с ним ни в вашем доме, ни у М. Алексеева, ни у И. Стаднюка, а с Рыбаковым я не связан.
Как критик, я писал о С. Залыгине, одно время увлекаясь темой «Сибирь». Даже в лучших своих произведениях — «На Иртыше», «Соленая Падь», явно переоцененных критикой, в том числе и мной, он не был до конца искренним. Робко держал камень за пазухой, но во имя привилегированного положения в обществе тщательно скрывал это. Осторожный пересмотр истории коллективизации виден в связи с образом Степана Чаузова. Искусственный образ Брусенкова подтверждал, что С. Залыгин искал в прошлом то, что могло утвердить в скептическом отношении к советской власти. Если ты понимаешь что- то и проник в суть вещей, то скажи сильно и прямо, в духе Шолохова. В «Комиссии», где все искусственно, рефлектирующее начало перенесено в сконструированные диспуты крестьян, весьма похожих на захудалых интеллигентов 60—70-х годов, ведущих споры на кухне, где можно безнаказанно показать кукиш в кармане советской власти.
— Он — не художник, — сказал Леонид Максимович. — Я пытался читать его произведения. Но не осилил. Все сделано умело, но без художественного горения.
— «На Иртыше» — талантливо, — возразил я.
— Пробовал читать. Не пошло. Имитация. Вы говорите, что его ставят в «шолоховский ряд»? Не знаю. А вот публицист он хороший. Все подсчитано, убеждает. Он не инженер? Статьи деловые и точные.
— Он — мелиоратор.
Заговорили о романе «Полководец» В. Карпова. Он лежал на соседнем столе.
— Пробовал читать, но тоже не пошло. Интересные факты и новые. О войне что ни пиши, все будут читать. Но нет здесь настоящего художественного дара. Присмотрелся, как делают и составляют к факту факт, склеивая их выдуманным личным причастием к рассказываемому. Но это не та «выдумка», которая совершенно необходима в художественном произведении. Ползанье у ног великой действительности и остается лишь ползаньем.
Что-то вы суровы, Леонид Максимович. В книге есть даже военные открытия.
— В настоящей литературе они должны оборачиваться художественными открытиями. Сравните хотя бы «Горячий снег».
23 февраля 1987г.
Л.М. позвонил из Барвихи:
— Очень плохо чувствую себя. Неладно с сердцем, делают уколы камфары. Вы знаете, я человек непрактичный, а мне хочется сделать для вас что-нибудь хорошее. Скоро будут выборы в Академию. Я и раньше старался помочь вам, считая, что вы более достойны, чем многое избранные, но у меня ничего не получалось. Теперь я хочу, чтобы получилось. Слушайтесь меня, как Главного редактора, который убедился в ваших высоких научных знаниях. У меня здесь нет машинки. Я продиктую вам свое письмо, перепечатайте, а я подпишу.
— Л.М., стоит ли об этом? Вы переутомлены. И нравственно. Полежите дня два-три, ни с кем не общаясь. Я участвую в выборах, чтобы еще раз подтвердить, что дело не в знаниях, и не в работоспособности, и не в верности русской литературе, а совсем в другом...
Он продиктовал свое обращение в Академию. Я знал, что мне не поможет и его ходатайство с очень высокой оценкой моей работы по изданию Горького. Но его забота меня очень растрогала. Я любил Леонида Максимовича не только, как писателя, но и как удивительного человека.
4 мая 1987 г.
И снова Л.М. вспоминал о Горьком, повторяясь:
— Когда мы поднимались от виллы в гору, Горький сказал ту самую фразу, которая потом держала меня всю жизнь на ногах и которую я вам однажды сказал, а не надо было, чтобы не приняли меня за хвастуна.