На мои слова о талантливости драматурга Вампилова, его способности заглядывать под корку фактов и в обыкновенном обнаруживать значимое, Леонид Максимович ответил:
— Я читал его пьесы, но как-то они меня не заинтересовали. Из всей этой грозди считаю самым талантливым В. Шукшина. Очень острый глаз, чуткое ухо.
Опять заговорили о В. Астафьеве:
— Если бы ему побольше культуры при его-то таланте, может быть, его бы не распирала так любовь к Макарову? А то ему кажется, что в лице этого критика явилась ему сама культура. Разве был он таким человеком, перед которым так надо склоняться?
14 апреля 1988 г.
Гуляем с Леонидом Максимовичем. Он почувствовал слабость. Вернулись домой и сидели за чаем, беседуя часа три. Я передал ему содержание своего разговора с Василием Беловым, в частности, сказанные им слова: «Русский народ полег на полях брани, тот, что остался после Гражданской войны и коллективизации».
— Ну, если В. Белов так думает, тогда у русского народа не осталось никакого будущего, ждать нечего, — заметил он.
Очень сердито отозвался о только что появившейся в «Правде» редакционной полосе:
— Неумелая, бестактная, грубо попирающая элементарные нормы демократии, подносящая кулак к носу каждого, кто думает не так, как автор ее.
Заговорили о негативной оценке, ныне распространяемой такими, как Н. Анастасьев, В. Коротич, на всю советскую литературу предыдущих десятилетий. Протестуя, все же согласился со мной, что и Горький, и он, и даже Шолохов думали о нашем человеке, преувеличивая его достоинства, его новые качества, его идейную устремленность. Я покаялся и в своих грехах в этом плане. Согласился и с моим утверждением, что мы не извлекли для всего нашего дела уроков из того, о чем Горький говорил в «Несвоевременных мыслях». Оставил ему эту книгу почитать.
16 апреля 1988 г.
Погуляли часик, сели пить чай. Во время прогулки я рассказал то, что знаю якобы о беседе В. Белова с М. Горбачевым, продолжавшейся полтора часа в пятницу. Василий Иванович откровенно сказал, что народ русский истаивает, что сегодня ничего не поставлено на пути геноцида. Л.М. прервал: «А я во время беседы в Художественном театре рассказал Горбачеву, как Хрущев присылал ко мне Шепилова и я тому сказал: “Передайте Никите Сергеевичу, чтобы он не пренебрегал русским народом. Этот народ еще может пригодиться!”». За это меня потом вычеркнули из общественной жизни.
Я спросил, что ответил Горбачев?
— Ничего. Промолчал, никак не выразив своего отношения. Знаете, В. Белов поступил правильно, решившись на полную откровенность. Может быть, Михаил Сергеевич находится в плену «нечистых сил»? Возможно, и я бы решился на откровенность, если бы он меня принял. Но напрашиваться не буду, особенно после статьи от 5 апреля в «Правде»— нечестной и нечистой, и верноподданнического шума, поднятого вокруг нее. Не могу согласиться и с чисто утилитаристским подходом к литературе. Настоящего-то пока ничего нет. Что сейчас читают? Поднимают шум вокруг Платонова, а я не осилил «Чевенгур» да и «Котлован». Блевотный, искусственный, выдуманный язык. Я не думаю, что на этом языке он смог бы говорить с женой, детьми. А почему считают, что с читателем можно? Не могу согласиться с вами, будто многое в творчестве Платонова — от Щедрина. У того было и чутье, и такт, и мера в употреблении вывернутых слов.
После чая началась исповедь о своем творчестве. Л.М. сказал, что, может быть, после него из его произведений ни одно не останется.
— Я делал их честно, но делал из материала обжигающего, материала нередко остававшегося непонятным и мне. С бесчисленными изъятиями, оглядываясь то и дело на цензуру. Что уж скрывать: пугали беспрерывно и бояться было чего. Бабка Ванга сказала, будто пять раз смерть дышала на меня холодом, проходила рядышком. Думаю, больше. Один из таких случаев — у Горького — те секунды, которые я выдержал, глядя в глаза Сталина. Другой случай, когда Берия сказал, что надо бы «копнуть» Леонова. Сушил я сухари и после того, как Молотов подписал постановление о снятии «Метели» как контрреволюционной. Кстати, в 1944 году, когда приезжал де Голль, я был приглашен на прием. Он проходил в доме на Спиридоньевке. Стою. Идет Молотов. Остановился, спрашивал, как я живу. «Хорошо». — «Хорошо?» «Да, у меня все есть». Прошел. О чем думал? Возможно, удивился, что, несмотря на подписанное им постановление, живу хорошо. Хотелось бы знать, как он в последние годы относился к Сталину, после ареста его жены. После смерти самого Сталина?
— Насколько я знаю, остался до конца верен Сталину, вел себя по отношению к нему безупречно. Не называл его ни мерзавцем, ни негодяем. Да все эти слова «страшный», «жестокий» и т. п. по отношению к таким людям и не применимы. Шекспировские характеры не определяют отдельной доминантой. В древние времена изобретались более точные определения вроде — «бич божий».