Мне рассказывали, что как-то после заседания в «Наших достижениях» он сказал: «Со всех сторон обложили». Последнее его время перед уходом было тяжким. Он оказался в изоляции. А ведь он так любил, чтобы было вокруг много людей. Вообще это была широкая натура. Денег никогда не жалел, помогал всем.
13 мая 1988 г.
Встретил в Союзе писателей Виктора Астафьева. Как мне показалось, он обрадовался и полушепотом сообщил:
— Жду сигнала. Должна произойти беседа с «самим». Возвращаюсь из Америки.
— Пойдем к Леониду Максимовичу, познакомишься.
— Хотелось бы. Да вот должен ждать сигнала по телефону. А позвонят они сами.
Через пять минут выяснилось, что Михаил Сергеевич принять сегодня-завтра не может. И мы отправились к Леонову. По дороге Астафьев рассказывал о своем горе — смерти дочери от инфаркта, о болезни жены, говорил о сыне, внуке — в общем, о семье, что его очень волновало.
Я потерял вход в дом Леонова. Это развеселило Виктора Петровича, и мы как-то легко вошли.
Леонид Максимович сразу заговорил о главной своей заботе:
— Россию спилили, как дуб, а чтобы не пустила новых ростков, в пне пробурили дырку и всыпали порошка, который проест до самых кончиков корней и все расползется. Задели ген. Вы верите в возрождение нашего народа?
— Да ведь народа-то нет, — ответил Астафьев. — Остались лоскутки. Ну, немного в Сибири, но ее тоже приканчивают. Хочу поговорить с Михаилом Сергеевичем. Просил об этом А. Яковлева, тот обещал устроить встречу. Я заметил, что не о литературе буду говорить, а только о Сибири, России, об отношении к ней. Придумал четыре вопроса.
— Поговорите, но учтите и мой опыт. Я постоянно помню об этом. Хрущев прислал ко мне Шепилова, чтобы узнать, что я думаю, а потом, после моих слов о значении русского народа для всей страны, больше меня не замечал. Загадка?
— Но надо говорить, кричать — пока не поздно: что делают с природой, землей, недрами...
— А вы ничего не боитесь?
— Боюсь. Не дай Бог нам русского Пиночета. Ведь требование расправиться со многими из нас звучит все сильнее. Меня грозят убить грузины. Грозятся евреи. По ночам звонят и угрожают. Письма с угрозами. Да ну их к черту.
Л.М., я восхищен вашими публикациями из романа, вы мне о нем расскажете?
— Да что ж рассказывать? Задумал я его в 1939 году, написал 5 листов, отвлекся на «Русский лес», потом переделывал «Вора». И вот у меня уже одна, другая, третья редакция. А читанные вами отрывки — это вставные новеллы, как в «Барсуках», четыре их, а основное повествование обросло со всех сторон. Как я справлюсь? Напечатано не будет.
— Я особенно люблю «Евгению Ивановну», — сказал Виктор Петрович. — Когда прочел, обомлел. И есть там что-то глубокое, до чего никак не доберешься.
— Вот-вот. Я считаю, что у каждого настоящего писателя в каждом произведении есть тайничок. Все — в нем, и все — ради него.
— Меня часто угнетает написанное мною, приводит в отчаяние.. да и грамоты не хватает, знаний.
— Я тоже испытываю часто отчаяние. Но работаешь, работаешь... и вдруг озарение — все проясняется.
Леонид Максимович сказал:
— Но «Печальный детектив» бесформен, публицистичен, хотя своевременен и написан горячо.
— Я из рукописи вычеркнул 10 листов. У меня там были такие страшные эпизоды, что сам Достоевский содрогнулся бы. Но не мое это дело собирать страшное. И без того ворчат: сгреб всю грязь, чтоб измазать народ...
Поспорили о диалектизмах.
Виктор Петрович:
— Теперь я меньше нагнетаю диалектные слова, хотя и жаль — они придают яркость, свежесть.
Потом удивительно пересказал содержание и художественные достоинства виденного им в Латинской Америке фильма «Последний император». Оба обругали и «Котлован», и «Чевенгур». Виктор Петрович сказал, что «не осилил», а Леонид Максимович — это невозможно читать. Зачем подавать на стол хлеб, не стряхнув прилипших опилок, стружек?
Коснулись вопроса, кто пишет, а кто не пишет.
Л.М. сказал:
— Мы-то с вами знаем, что настоящий талант требует полной самоотдачи. И он одолеет все, если настоящий. Вот, некоторые пьют... Пьют, когда есть трещина в таланте, ее заливают, чтобы не была видна. Были свои причины пить у Фадеева, Шолохова, Твардовского — здесь другое. Но Пушкин не пил, Достоевский, Бальзак — нет.