Я вспомнил слова Леонова, который совсем не однозначно относился к Горькому, но мудро считал, что есть писатели — они в истории останутся не сами по себе, а как олицетворение целой эпохи, выражение жизни народа на определенном этапе его развития. Бесполезно их отодвигать от истории русской литературы, они-то и составляют эту историю.
Думаю, что и сам Леонид Максимович из плеяды таких писателей. Горький не случайно сказал Сталину, что Леонид Леонов имеет право говорить от имени русской литературы. А ведь тогда еще не были написаны ни «Русский лес», ни «Пирамида».
Конечно, все не так просто. Сам Леонид Максимович в беседе с болгарским профессором Христо Дудевским, моим учеником, заметил: «Художник — зеркало определенной кривизны. Он никогда на даст точное отражение эпохи потому, что эпоха делается на тысячах координат, а художник, в лучшем случае, на десяти. Но его произведение значительнее, чем документ».
Июнь 1988 г.
Составил «вопросник» из 23 конкретных вопросов. Леониду Максимовичу о его произведениях. Он отвечал на них. Необходимо это знать от самого автора для моей будущей работы о нем.
В последнем вопросе о «Русском лесе»: «По убеждению Вихрова, Октябрьская революция была сражением не только за справедливое распределение благ, а, пожалуй, в первую очередь за человеческую чистоту. Это — и ваше убеждение, больше, чем Вихрова? Образ «русского леса» — «символ такой чистоты? Духовного обогащения?»
Леонид Максимович отвечал:
— Это одна из сквозных тем моего творчества. Утрата этого символа угрожает гибелью всему. Когда в Октябре семнадцатого года мы начали все это, какой-то капилляр был нарушен. Надо сказать, какой. Поправить. У меня есть фраза, но я вам ее не скажу. Смысл же таков: чтобы человек работал больше, чем от него требуют, нужна надежда, заинтересованность...
Вы правы, литература не может только ставить вопросы. Она должна отвечать на самые коренные из них. Я не настаиваю на безупречности, правильности своего ответа. Возможно несколько систем. Система должна быть гармоничной, ясной.
В «Пирамиде» я «хотел показать ландшафт эпохи, его философское осмысление. Может быть, это лишь версия».
Июнь 1988 г.
Опять отчего-то заговорили о критиках. Леонид Максимович вспомнил, сколько от них претерпел. Сказал, что А. Ахматова в «Листках из дневника» замечает, что О. Мандельштам «больше всего почему- то ненавидел Леонова». А Паустовский, возглавлявший «обсуждение» «Русского леса»? А Катаев?
— Леонид Максимович, это не критика, а братья-писатели. Может, зависть одолевала или еще что.
— Но и от критиков только разносы — во времена РАППа и их последователей.
— Кажется, что теперь критика более благожелательна к вам — классику. Много похвал.
— Похвалы ценны, если умны.
— Еще будут у вас настоящие критики, еще придет время. О вас трудно и боязно писать. Да и как охватить и осмыслить столь огромный мир, космос, созданный вами?
— Началось резкое снижение нравственного и мыслительного уровня общества, а критика разве не часть его?
— Нет, Леонид Максимович, надо верить в прогресс или же, если нет, то в смену миров, цивилизаций, формаций — чего там еще?
***
Так обрываются записи А.И. Овчаренко. В конце июня — июле их больше нет. 8 июля мы выехали в Ниду отдыхать. Сначала планировали поездку в Дубулты (возле Риги), уже были выписаны путевки, но, когда Александр Иванович пошел за ними, его в Литфонде, где выдавали путевки, почему-то стали упорно уговаривать поехать в Ниду, так как на Рижском взморье якобы грязная вода. Он позвонил мне. Как бы что-то предчувствуя, я не хотела соглашаться на замену места отдыха, но он меня уговорил поехать в Ниду. 20 июля утром после небольшой прогулки по пляжу, вошел в море, а через несколько минут его без сознания вынесли на берег. Прекрасно плавал, не был на глубине, ни инфаркта, ни инсульта. На берегу литовцы спасали его жизнь, появился пульс, но в приехавшей «скорой помощи» не оказалось прибора импульса (электрошока). Так потерялась жизнь, все было таинственным и странным. Уходя рано утром на почту, Александр Иванович сказал мне, что видел плохой сон и, обеспокоенный — не случилось ли чего с дочерьми, которых мы не взяли с собой, решил позвонить в Москву. Успокоившись, что с детьми все в порядке, я так и не спросила, что за сон, ставший вещим, видел он.