Навсегда мне запомнился этот невеселый день. Пароход уходил в одиннадцать. Последние перед разлукой пасы мы с женой просидели в пустых стенах моей явочной квартиры.
Я даже проводить ее не мог. Лишь издали услышал гудок парохода. Пожалуй, это были самые тяжелые минуты, какое-то полное прощание с прошлым. Была семья, дом, хорошая, налаженная жизнь - и вдруг все это поглотила война. Сижу один за пустым столом, в чужой квартире, с фальшивыми документами…
Думаю, у каждого бывает момент, когда остро и безошибочно ощущаешь в себе рождение нового чувства, той страшной силы ненависти, которая нарастала [31] потом с каждым днем. Да, пожалуй, не знаю, прошла ли она и теперь, эта ненависть. Может ли она полностью пройти после всего того, что каждый из нас видел и пережил!
Сложив в чемодан свои небогатые пожитки, а инструмент - в вещевой мешок, я отправился на новую квартиру. По дороге зашел на базар, купил три кило свежей рыбы и принес хозяйке «подарок из колхоза».
На работу в Рыбакколхозсоюз я выходил во-время, просматривал отчеты колхозов, делал выписки, как заправский диспетчер. В середине дня я «по заданию председателя» отлучался на два-три часа. Это время я проводил на своей явочной квартире и встречался с нужными мне людьми.
Начали приходить от Сироты коммунисты, намеченные горкомом для подпольной работы, но почти никого из них я не решился использовать.
Все они были квалифицированные рабочие, стахановцы, по большей части уроженцы Керчи, партийные активисты, широко известные в городе.
Я сказал Сироте, что эти люди очень хороши для партизанских отрядов, но в Керчи их оставлять нельзя. В лучшем случае их отправят на работу в Германию, но, как советский актив, они легко могут попасть и в гестапо.
- Давай малоизвестных людей, постарше возрастом. Совсем нет женщин, а их нужно побольше. И не обязательно, чтобы все были коммунисты. Очень желательно привлечь беспартийных патриотов.
Я обратил внимание Сироты и на то, что мне особенно нужны специалисты: гравер, наборщик, радист, машинистка.
Охотно согласилась остаться в подполье беспартийная наборщица Никишова. У ее родителей был свой дом на окраине города, работала она в типографии. Мы условились, что при немцах она выждет некоторое время, заслужит репутацию «благонадежной», а потом постарается устроиться в типографию. Я поручил ей теперь же на всякий случай приготовить немного шрифта.
А вот с комсомолкой работницей-швеей Полей Говардовской мне пришлось поспорить. Поля настаивала, [32] чтобы я ее оставил в подполье, а я не хотел, потому что она еврейка.
Как было она обиделась, когда я выставил эту причину!
- Я родилась и выросла при советской власти и никогда не чувствовала разницы между евреем и русским, А теперь, когда нужно защищать Родину, вы мне об этом напоминаете…
Я сказал, что с евреями немцы расправляются особенно жестоко.
- А я думаю, что немцы со всеми советскими людьми расправляются одинаково.
Пришлось ей уступить. По внешнему виду она больше была похожа на армянку. Мы договорились, что сделаем ее по паспорту армянкой. Родные ее - мать и сестра - эвакуируются, ей мы достанем швейную машину, и она будет работать на дому портнихой.
Я встретился с Пахомовым, высоким смуглым человеком с резкими чертами лица. Каменоломни Пахомов знал прекрасно и подробно о них рассказал:
- Каменоломни находятся на глубине от пяти до двадцати пяти метров. От главных проходов идут во все стороны разные штольни - широкие и узкие, высота кое-где больше человеческого роста, а в некоторых местах можно пробраться только согнувшись. Там легко запутаться даже бывалому человеку. Деревня Аджи-Мушкай находится на каменоломнях.
- Значит, потайной выход сделать можно?
- Конечно, можно! По-моему, это неплохое укрытие для партизан. Скверно только то, что там нет воды. Но мы уже сделали резервуары, создали продбазы, склады боеприпасов…
Не имея помещения для типографии, я решил на первое время передать ее Пахомову в каменоломню. В последнюю нашу встречу я отдал ему шрифт, полученный мною от Сироты. Мы обменялись явками. Пахомов должен был прислать ко мне своего связного. Он же должен был снабжать подпольщиков оружием и взрывчатыми веществами для диверсионной работы.
27 октября - памятный для керчан день. Было тихо, небо безоблачно. Я только что вышел из своего «учреждения» и направился на явочную квартиру. Вдруг [33] над морем появилось шесть «юнкерсов». Одно звено начало сбрасывать фугасные бомбы на порт, другое - на госпиталь и на жилые дома. Было много убитых и раненых.
К несчастью, одна бомба попала в только что подошедший пароход со снарядами. Начались оглушительные взрывы. Сила взрывов была такой, что огромный котел парохода пролетел над моей головой и со страшным грохотом упал в центре города. В порту возник огромный пожар.
С трудом добрался я до явочной квартиры и остался там ночевать, а утром, до начала работы, пошел на улицу Кирова показаться хозяевам и проверить, цел ли дом.
В городе было много разрушений. Особенно пострадали набережная и улицы, прилегающие к порту. На мостовой и на тротуарах зияли воронки от бомб, валялись неразорвавшиеся снаряды, камни, куски металла, убитые лошади. В разрушенных домах копошились люди, собирали уцелевший скарб и уходили на окраины. Наш дом оказался наполовину разрушенным взрывной волной. Через дыру в крыше светилось небо. Перепуганные хозяева грузили вещи на дроги.
Старуха и слушать не хотела моих уговоров:
- В деревню от греха! В деревню!
Они обещали, что как только будет поспокойнее, вернутся в город, починят дом, и я снова буду у них жить. Но пока что я был вынужден перетащить свои вещи на явочную квартиру.
С этого дня немцы начали ежедневно и методично бомбить Керчь. Встречаться с людьми стало гораздо труднее; из Рыбакколхозсоюза приходилось отлучаться часто и надолго.
Сослуживцы вообще относились ко мне, как к человеку чужому, довольно настороженно. Однажды, придя на работу, я заметил, что меня рассматривают особенно испытующе.
Я спокойно сел за свой стол рядом с молодой девушкой-счетоводом.
- Петр Иванович, куда вы все уходите? - спросила девушка.
- Председатель гоняет по разным поручениям. [34]
- А как вы думаете, когда немцы будут в Керчи?
- Этого я вам не могу сказать. Может, они и совсем здесь не будут.
- А сегодня нас будут бомбить?
- Не знаю.
- Нет, вы все же скажите, куда вас председатель посылает? - допытывалась она, покраснев.
- Об этом я ему докладываю. Если вас интересует, спросите у него.
Она замолчала, схватила со стола какую-то бумагу и исчезла. Через некоторое время появился наш парторг. Он начал расспрашивать меня, откуда я, где работал, не состоял ли раньше в партии и почему не принимаю никакого участия в общественной жизни коллектива.
- Я уже старый и больной человек, - ответил я. - Слава богу, у нас для общественной работы молодежи хватает.
Когда парторг вышел, я направился к председателю.
- Кажется, меня сотрудники в чем-то подозревают?
- Подозревают! - Он засмеялся. - Счетовод мне сказала: «Знаете, кого вы приняли на работу? Немецкого шпиона. Мы заметили: как только он уходит с работы, начинается бомбежка». Они считают, что вы сигнализируете немцам. У вас какая-нибудь немецкая книжка есть?
Я действительно запасся немецким учебником и подучивал грамматику, слова. Часто приносил учебник в портфеле и оставлял его в ящике стола.
- Ну, вот и попались! Они сделали у вас в столе обыск и обнаружили эту книжку. Теперь паргорг требует, чтобы я принял меры.
То, что сослуживцы принимают меня не за того, кем я являюсь в действительности, меня очень устраивало. Не хотелось только, чтоб они за мной следили.
- Вы объясните служащим, что с работы я ухожу по вашему заданию, - сказал я председателю. - Но если они меня подозревают, пусть сообщат об этом в соответствующие органы. Только посоветуйте делать это скрытно, чтобы не вызвать у меня никаких подозрений. А то ведь я и сбежать могу.