Напротив их позиции была у немцев на берегу одна огневая точка. Немцы так завалили этот дзот камнями, что никак не удавалось из противотанкового ружья попасть в амбразуру пулей. И вот Щеглов и Травкин пришли к командиру.
— Разрешите этот дзот все-таки уничтожить, — сказал Щеглов.
— Как?
— Гранатами. Самое верное дело.
— Да, — поспешил поддержать товарища Травкин, — а то как-то нескладно получается. Подумают немцы, что у нас, якобы, слабость…
Командир разрешил. Ночью они оба отправились к дзоту. Пробирались ползком. И уничтожили немецкий пулемет вместе с прислугой.
Рассказывая мне об этом, Щеглов заметил:
— Еще одним пулеметом у немцев меньше.
Из траншеи мне показали осевшую груду камней — там был дзот, метрах в ста от нас. Больше немцы не решались выдвигаться так близко, в нейтральную полосу.
— Какая она нейтральная! — сказал один боец. — Наша она! Снайперы там наши, саперы наши все немецкие мины повытаскивали, разведчики так в ней и живут… Нет ее, нейтральной полосы!
У песни, которую я слышал зимой в окопах под Керчью, хороший конец:
Но долго еще тянулись зимние жестокие будни под Керчью, пока тяжелый труд бойца окупился радостью победы, которую принесла весна.
Летчик Камозин
Короток зимний день. Ночь быстро сгущалась над проливом, над траншеями, над домиками и блиндажами, разбросанными по «крымскому пятачку».
Такая ночь — хоть глаза выколи, идешь рядом с человеком, разговариваешь и не видишь его.
Вновь развезло дороги. Да что там — дороги! Вся земля вязкая, липкая, на ногах — не сапоги, а пудовые гири, они утопают в грязи. Кружочки света от бледных лучиков карманных фонарей напрасно шарят по земле в поисках сухого места.
И вот в этой тьме возникает гул, к которому прислушиваются все, а в первую очередь зенитчики. «Везу, везу, везу», — гудят немецкие «Хейнкели». Бойцы прозвали их «горбылями» за изогнутые неуклюжие фюзеляжи.
«Хейнкели» бомбят, где придется. Каждую ночь слышится их надрывный гул, бомбы свистят пронзительно, тонко, а потом глухой взрыв потрясает землю, и огненные блики взлетают в ночную темноту.
«Хейнкели» иногда разбрасывали по всему полуострову «хлопушки». Это маленькие бомбочки, связанные в гирлянды. Они сбрасывались в футляре, который раскрывался в воздухе.
«Хлопушки» рвутся долго, назойливо, а некоторые из них, падая, врезываются в землю своими крылышками. Их трогать нельзя. «Гирлянды» немедленно взрываются.
Бойцы научились забрасывать на них крючки или петли на длинных шнурах, затем из укрытия дергали за шнур и хлопушки взрывались. Таким образом каждый день очищались дороги «крымского пятачка» от ненужных «украшений».
…«Хейнкели» гудят. На косе Чушка и у крымских причалов вспыхивают лучи прожекторов. Открывают стрельбу беспокойные зенитки. Ночью их тахтанье раздается громче, чем днем.
Так до утра…
Был время, когда немцы не только ночью, но и днем не давали покоя. Бомбардировщики приходили группами, бомбили передний край и освобожденные нами поселки — Баксы, Опасную, Маяк, пристани, баржи, беспомощно прижавшиеся к шатким пирсам.
«Мессеры» нагло появлялись из-за туч и пикировали на катеры и тендеры, спешившие пересечь пролив.
Наглости у врага хватило ненадолго. Наши истребители и штурмовики настойчиво вытесняли немцев с неба над «крымским пятачком», над проливом, расширяя воздушные границы плацдарма.
Когда схватки разгорались в воздухе, зенитчики прекращали стрельбу. И сколько голов поднималось к небу! Наблюдали из окопов, с артиллерийских позиций, с причалов, как мелькали в воздухе самолеты.
Вот взлетел вверх краснозвездный истребитель, ушел за облака. Потом стрелой ринулся вниз. Атака.
— Горит! — раздался чей-то радостный крик.
«Мессер» с заунывным воем летел к земле, переваливаясь и дымя. Потом он врезался в землю, выбросив пламя и клубы дыма.
Подбивали и наши самолеты. Я видел, как из горящего «Яка» выбросился с парашютом летчик. Его подобрали пехотинцы. Молодой светловолосый летчик молчал, только все силился опереться на израненные ноги, когда его вели под руки два бойца. Пилот всей тяжестью тела опустился на плечи пехотинцев и смотрел на них так, будто говорил:
— Вы же видели, хлопцы, как я дрался. До конца. Вон как меня всего изрешетило.
Вскоре истребители наши завоевали полное господство над проливом и прекрасно охраняли переправу. Да и как могли немцы устоять против таких летчиков, как Павел Камозин?
Я говорю — против таких, потому что подобных ему было много.
Герой Советского Союза старший лейтенант Павел Камозин — невысокий человек в унтах и реглане, перехваченном ремнями парашюта, с темными, строгими глазами на загорелом лице. Он из тех летчиков, про которых говорят: «врос в воздух». Кажется, как только подожмет его машина шасси, у него расправляются крылья.
Самолет кругами, как птица, уходит ввысь. И вот из-за тучи падает черная точка, она вырастает, в гущу врага летит истребитель.
Это Камозин!
…В январский день четыре «Мессершмитта-109» вынырнули из-за облаков над проливом.
Низко над морем стелились облака. Никто не ждал воздушного нападения.
Один Камозин в это время парил в высоте.
По всему проливу чернели пузатые тендеры. Катеры, бороздя спокойную воду, тащили за собой медленные, ленивые баржи. Обратным рейсом шел паром, установленный на понтонах, и люди плотно стояли на палубе.
Какой-то кораблик, попавший в пролив из Дона или Кубани, пыхтел на волнах.
Сразу даже никто не увидел «Мессеров». Никто не увидел, как один, оторвался от четверки и пошел в атаку на баржу, хищником прячась в облаках.
Но Камозин увидел.
Немец не успел перейти в пике. Камозин спикировал раньше, внезапно атаковал «Мессершмитт» с хвоста и взмыл за облако.
«Мессер» врезался в воду, и огненный хвост исчез вместе с ним. Это была секунда, но на пароме закричали:
— Худого сбили!
Такую кличку бойцы дали «Мессерам», и настолько подходящей была она к этим остроклювым хищникам, что прочно вошла в обиход. Даже со станции наведения летчикам сообщало радио:
— Над Баксами «худые», над Баксами пара «худых»!..
…Но что было дальше над проливом?
Камозин, сбив одного «Мессера», ринулся на тройку остальных. Вот он у хвоста немецкого самолета. Выстрел из пушки — и «Мессер» дымит, пытаясь уйти, сбить пламя, но напрасно. Он падает в пролив как-то боком. Рассек волну крылом и сгинул.
Как тяжела эта победа в воздухе! Расчет точен: поймать немца врасплох, не дать ему изготовиться к бою. Выстрел — в цель на десятой доле секунды, когда хвост «худого», меченого крестами, мелькнет перед глазами. Соколиная дерзость: он один, их четыре.
Камозин нападал. Он использовал облака. Лучше, чем умели использовать их немцы. Сбив второй «Мессершмитт», Камозин поднялся вверх, промелькнул, как молния, над проливом и поджег третий немецкий самолет.
На пароме крикнули:
— Эх ты, здорово как!
— На руле! Зазевался, в сваю врежешься.
— Не врежусь! — ответил рулевой. — Ты гляди, что делает!
Камозин атаковал четвертого «Мессера». Пулеметная очередь простучала близко. «Мессершмитт-109» сверкнул тонким, как у щуки, телом на синей полоске неба и метнулся к облаку. Оба самолета ушли в высоту.
Потом они показались вновь. Камозин был ниже. Его истребитель падал камнем к морю. «Мессер» перешел в пике.