Он поднял голову и увидел её влажный взгляд больших, страстных очей. Движением пальца она указала ему на вторую, более тёмную, половину купе. Он всё понял.
Оставил своё место, осторожно проскользнул мимо спящего инженера и на цыпочках перешёл в другую часть купе. Здесь, спрятанный за непроницаемым сумраком и перегородкой, которая доходила ему по грудь, взволнованный, он присел и принялся ждать.
Однако шорохи, всё же разбудили и переполошили Раставицкого. Он протёр глаза и осмотрелся. Нуна, немедленно вжавшаяся в угол вагона, казалась спящей, — только место их визави было пусто.
Инженер широко зевнул и выпрямился.
— Тихо, Мечек! — она сделала ему замечание, изобразив сонное неудовольствие. — Уже поздно.
— Прошу прощения. Куда запропастился тот фавн?
— Какой ещё фавн?
— Мне приснился фавн с лицом человека, сидящего напротив нас.
— Должно быть, вышел на какой-нибудь станции. А у тебя теперь будет ещё одно свободное место. Ложись поудобней и спи. Я устала.
— Неплохой совет.
Он ещё раз зевнул, вытянулся на клеёнчатых подушках и подложил под голову плащ.
— Доброй ночи, Нуна.
— Доброй ночи.
Опустилась тишина.
Годземба, затаив дыхание, присел на корточки во время этой короткой сцены за перегородкой и переждал опасный момент. Из своего тёмного угла ему виднелась только пара яловичных сапог инженера, недвижимо торчащих из-за края лавки, а на противоположном сиденье — сероватый силуэт Нуны. Госпожа Раставецкая не шевелилась, находясь в той же самой позе, в какой застал её муж по пробуждении. Одни её открытые глаза фосфоресцировали во мраке — хищно, дико, вызывающе. Прошло ещё четверть часа.
Послышался сильный храп инженера на фоне стука вагонных колёс. Раставецкий окончательно заснул. Убедившись в этом, девушка, гибкая, как кошка, соскользнула с подушек и очутилась в руках Годзембы. В тихом, и в то же время крепком, поцелуе слились их страстные губы в долгом жадном поцелуе. Её молодая грудь, к которой обильно хлынула кровь, прижалась к нему с обжигающей нежностью; округлости её благоуханного тела были сейчас целиком в его распоряжении…
И Годземба овладел ей. Так, словно охваченный пламенем пожара, что рушит и терзает, и сжигает; как степной вихрь в своём неистовом исступлении, свободный и вольный. Дремлющее до сего момента вожделение вдруг изверглось неудержимым криком, необузданное в своём желании. Прежде потревоженное блаженство перед страхом опасности, притупленное крайней осторожностью, наконец, прорвало все плотины и уже разливалось из берегов пурпурной волной.
Нуна извивалась в страстных спазмах, изгибалась в судорогах безграничной любви и боли. От её тела, умытого водами горных рек, загоревшего на ветру пастбищ и полонин, источалось крепкое благоухание трав, — сырых и головокружительно-дурманящих. Её юные округлые бёдра обнажались — стыдливо, как раскрывается набухший розовый бутон; впитывали в себя, втягивали и требовали свою долю любви. Белокурые косы, наконец, свободные от стесняющих заколок, спадали мягкой линией ему на плечи и обнимали своей узорчатой вязью. В рыданиях колыхалась грудь, запёкшиеся губы извергали неведомые слова и проклятья…
Годземба неожиданно почувствовал в затылке мучительную головную боль и почти одновременно услышал отчаянный крик Нуны. В полусознаньи он обернулся и в ту же минуту получил сильнейший удар по щеке. Кровь хлынула ему в голову, ярость — перекосила рот. Словно молния он мгновенно отразил колющий выпад, проскользнувший где-то совсем близко, и треснул противника кулаком между глаз: Раставецкий зашатался, но не упал. В сумраке вспыхнула ожесточённая борьба.
Но преимущество сразу же перешло на сторону Годзембы, несмотря на всю мощь и высокий рост инженера. В этом, только с виду ничтожном и слабом человеке, пробудилась какая-то нервная, порочная сила; неясная, дурная, демоническая одержимость двигала его чахлыми руками, наносила удары, парализовала атаки оппонента. А дикие, налитые кровью, глаза хищника внимательно следили за вражескими манёврами, угадывали и в нужный момент упреждали любые поползновения инженера.
Они сражались среди ночной тиши, прерываемой грохотом поезда, топотом ног и учащённым дыханием из последних сил вздымающейся груди; бились молча, как два кабана-одиночки за самку, которая сейчас жалась в нише вагона.
Из-за нехватки места драка ограничивалась довольно узким пространством между сиденьями; мужчинам приходилось то и дело мигрировать из одной части купе в другое. Постепенно противники утомились; с распалённых лбов спадали крупные капли пота, руки обессилили от ударов и всё медленнее поднимались. Один раз Годземба поскользнулся и завалился на подушки от хорошо выверенного толчка; но в следующую же секунду исправился. Собрав остатки сил, он пнул коленом противника и в ярости с размаху отшвырнул его в противоположный угол вагона. Инженер зашатался, как пьяный, и всем своим весом выломал дверь. Прежде чем он успел выпрямиться, Годземба уже вытолкал его на площадку. Здесь-то и разыгрался последний акт боя; скоротечный и неумолимый.