«На белом кладбище гуляли…»
На белом кладбище гуляли,
читая даты, имена.
Мы смерть старухой представляли.
Но, чернокрылая, она,
навязчивая, над тобою
и надо мною — что сказать —
как будто траурной каймою
хотела нас обрисовать,
ночною бабочкой летала.
Был тёплый август, вечер был.
Ты ничего не понимала,
я ни о чём не говорил.
«Ночь, скамеечка и вино…»
Ночь, скамеечка и вино,
дребезжащий фонарь-кретин.
Расставаться хотели, но
так и шли вдоль сырых витрин.
И сентябрьских ценитель драм,
соглядатай чужих измен
сквозь стекло улыбался нам
нежно — английский манекен.
Вот и все, это добрый знак
или злой — все одно, дружок.
Кто еще улыбнется так
двум преступно влюбленным — Бог
или дьявол? — осенним двум,
под дождем, в городке пустом.
Ты запомни его костюм —
я хочу умереть в таком.
Иванов
…ах, Ивановские строки.
Будто мы идем по саду —
ты стоишь на солнцепеке,
я, подруга, в тень присяду.
…эти краски, эти розы —
лучше нету, дорогая.
Но скажи, откуда слезы
и откуда боль такая?
Полон света и покоя
сад весенний, что случилось?
Почему я плачу? Что я?
Милый друг, скажи на милость.
…Это бабочка ночная —
словно бритвой — неумело
с алой розы улетая,
сердце крылышком задела.
Одним мурлыканьем
1.
Стихи осенние — как водится — печально
легли на сердце, мертвые листы.
Ты, речь родимая, прощальна —
как жизнь любая, драгоценна ты.
2.
А мы-то, глупые, тебя ни в грош не ставим —
болтает радио, романы в сто страниц.
Давай ошибочку исправим,
мой нежный друг, смахнув слезу с ресниц.
3.
Одним мурлыканьем растягивая строчки,
сжимая их мурлыканьем одним,
стихотворение до точки
мы доведем, а там — поговорим.
4.
Мол, драгоценная, затем ты в человеке,
чтоб — руку жаркую в холодной сжав горсти —
с трудом приподнимая веки,
шептать одно осеннее «прости».
Петербург
…Фонари — чья рука
их сорвет, как цветы?
…Только эта река,
только эти мосты.
…Только эти дома,
только эти дворцы,
где на крышах с ума
посходили слепцы.
…Это, скинув кафтан,
словно бык, раздувал
ноздри Петр, да туман
как каменья тесал.
Это ты, Ленинград,
это ты, Петербург, —
рай мой призрачный, ад,
лабиринт моих мук.
Дай я камнем замру —
на века, на века.
Дай стоять на ветру
и смотреть в облака.
Можешь душу забрать,
что трепещет любя.
…Дай с дождями рыдать
на плече у тебя.
За чугунной решеткой
Под руинами неба,
в доме снега и ветра —
у безлукого Феба
так печальна Эвтерпа.
Нет ни жаркого грека,
ни красивого моря.
Грудь ее — цвета снега,
взор ее — цвета горя.
За чугунной решеткой
листья падают ало.
То бесстыжей, то кроткой
ты ночами бывала.
Чужеземка нагая,
что глядишь, холодея?
Как согреть — я не знаю.
Я помочь не сумею.
Сам потаскан, издержан,
чем тебя я прикрою?
По-осеннему нежен,
я любуюсь тобою.
Но представлю охотно:
с детским личиком чистым,
то в штормовке болотной,
то в телаге землистой.
«Штукатурка отпала…»
Штукатурка отпала
и обрушился свод.
Белый ангел войдет,
сложит крылья устало.
Так угрюм, так печален
довоенный ампир —
милый друг, этот мир
слишком монументален.
…Шелестели б, дышали,
как минуты и дни.
В старом парке одни
мы с тобою гуляли.
…И дрожали ресницы
словно веточки ив.
И хрустальный мотив
мог упасть и разбиться.
«Чуть печальней, чем прежде
дождик слезы прольет —
в эту арку войдет
ангел в лунной одежде».
Художник и розы