Отец с работы приходил
и говорил во рту с таблеткой,
ходил по улице дебил,
как Иисус, с бородкой редкой.
Украв, я в тире просадил
трояк, стрельбой занявшись меткой.
Все это было так давно,
что складываются детали
в иное целое одно,
как будто в страшном кинозале
полнометражное кино
за три минуты показали.
В спецшколу будем отдавать
его, пусть учится в спецшколе!
Отец молчит, и плачет мать,
а я с друзьями и на воле
ржу, научая слову «блядь»
дебила Николая, Колю.
«Вот дворик крохотный в провинции печальной…»
Вот дворик крохотный в провинции печальной,
где возмужали мы с тобою, тень моя,
откуда съехали — ты помнишь день прощальный? —
я вспоминал его, дыханье затая.
Мир не меняется — о тень — тут все как было:
дома хрущевские, большие тополя,
пушинки кружатся — коль вам уже хватило,
пусть будет пухом вам огромная земля.
Под этим тополем я целовал ладони,
да, не красавице, но из последних сил,
летело белое на темно-синем фоне
по небу облако, а я ее любил.
Мир не меняется, а нам какое дело,
что не меняется, что жив еще сосед,
ведь я любил ее, а облако летело,
но нету облака — и мне спасенья нет.
«Вот в этом доме Пушкин пил…»
Вот в этом доме Пушкин пил
с гусарами. Я полюбил
за то его как человека.
…Мы поворачиваем — и
реалии иного века:
автомобили и огни.
Как хорошо в июне тут,
когда, нам кажется, плывут
мосты, дворцы, кварталы, зданья,
и этот конь, и эти львы,
полны свеченья и сиянья,
по волнам пасмурной Невы.
А с ними мы плывем куда —
то, уплываем навсегда,
и тени наши покидают
нас и, коснувшись наших рук,
как бы взлетают. Да, рыдают.
Но се поэзия, мой друг.
Иное дело тут зимой:
купить вина, пойти домой,
и только снег летит на камни,
и гибнут ангелы, трубя.
Дай хоть обнять двуми руками
на фоне вечности тебя.
В гостях
— Вот «Опыты», вот «Сумерки», а вот
«Трилистник». — Достает
из шкафа книги. «Сумерки», конечно,
нам интересны более других.
— Стихи — архаика. И скоро их
не будет. — Это бессердечно.
И хочется спросить: а как
же мы? Он понимает — не дурак,
но, вероятно, врать не хочет — кротко
на нас с товарищем глядит
и, улыбаясь, говорит:
— Останьтесь, у меня есть водка.
«…А была надежда на гениальность. Была…»
…А была надежда на гениальность. Была
да сплыла надежда на гениальность.
— Нет трагедии необходимой, мила
тебе жизнь. А поэзия — это случайность,
а не неизбежность.
— Но в этом как раз
и трагедия, злость золотая и нежность.
Потому что не вечность, а миг только, час.
Да, надежда, трагедия, неизбежность.
Философская лирика
Прошла гроза, пятьсот тонов заката
разлиты в небе: желтый, темно-синий.
Конечно, ты ни в чем не виновата,
в судьбе, как в небе, нету четких линий.
Так вот на этом темно-синем фоне,
до смерти желтом, розовом, багровом,
дай хоть последний раз твои ладони
возьму в свои и не обмолвлюсь словом.
Дай хоть последний раз коснусь губами
щек, глаз, какие глупости, прости же
и помни: за домами-облаками
живет поэт и критик Борька Рыжий.
Живет худой, обросший, одинокий,
изрядно пьющий водку, неустанно
твердящий: друг мой нежный, друг жестокий
(заламывая руки), где ты, Анна?
«Эмалированное судно…»
Эмалированное судно,
окошко, тумбочка, кровать,
жить тяжело и неуютно,
зато уютно умирать.
Лежу и думаю: едва ли
вот этой белой простыней
того вчера не укрывали,
кто нынче вышел в мир иной.
И тихо капает из крана.
И жизнь, растрепана, как блядь,
выходит как бы из тумана
и видит: тумбочка, кровать…
И я пытаюсь приподняться,
хочу в глаза ей поглядеть.
Взглянуть в глаза и — разрыдаться
и никогда не умереть.
«Был городок предельно мал…»
Был городок предельно мал,
проспект был листьями застелен.
Какой-то Пушкин или Ленин
на фоне осени стоял
совсем один, как гость случайный,
задумчивый, но не печальный.
…Как однотипны города
горнорабочего Урала.
Двух слов, наверно, не сказала,
и мы расстались навсегда,
и я уехал одинокий,
ожесточенный, не жестокий.
В таком же городе другом,
где тоже Пушкин или Ленин
исписан матом, и забелен
тот мат белилами потом,
проездом был я две недели,
один, как призрак, жил без цели.
Как будто раздвоился мир
и расстоянье беспредельно
меж нами, словно параллельно
мы существуем: щелок, дыр,
лазеек нет, есть только осень,
чей взор безумен и несносен.