Вечером появлялся дежурный и освобождал прикрепленную к стене доску. Доска держится на двух цепях в наклонном положении. Это тоже один из методов пытки. Дежурный молча вносит из коридора табуретку. Я залезаю на доску и, чтобы не упасть, обе ноги цепляю, как могу, за цепь, а верхняя цепь проходит у меня под руками. Под верхнюю цепь я пролезаю всем туловищем. Так я прочно устраиваюсь на ночь, держусь за цепь, чтобы не свалиться на цементный пол. Доска короткая для моего роста, и поэтому часть туловища, шея и голова в висячем положении. Доска голая. Ни подушки, ни матраца, ни одеяла. В камере сыро. Доска находится от пола на полуметровом расстоянии. Устав от вечной ходьбы, сразу засыпаю. Ночью ноги сами освобождаются от цепи, свешиваются вниз, я повисаю на верхней цепи и… мгновенно просыпаюсь. Чаще всего верхняя цепь удерживает меня, но случается, я падаю на пол и разбиваюсь. Синяки и ссадины врач молча обрабатывает и уходит, а дежурный снова вносит табуретку, и я снова забираюсь на доску…
Следователь — белобрысый мужчина лет сорока вызывает меня и с искусственной улыбкой спрашивает:
— Как здоровье?
— Ничего.
— Гуляете?
— Гуляю.
— Ну, будете подписывать протокол, что вы готовились в Познанской школе как диверсант к забросу в советский тыл?
— Нет, не буду. Я находился в этой школе — в правом здании от ворот, в секторе переводчиков, а не в левом, где готовили диверсантов для заброса в советский тыл.
— Хорошо, — говорит следователь. — У меня вопросов больше нет. Вызову вас через полгода.
И я снова хожу и хожу по камере.
…Ровно через полгода — тот же следователь и тот же главный вопрос. И тот же мой ответ.
— Хорошо. Я вызову вас ровно через год.
…Ровно через год — тот же следователь и тот же главный вопрос. И тот же мой ответ.
— Хорошо, — говорит следователь. — Я вызову вас через два года.
И я снова хожу по камере…
Отходил еще полтора года… Уже на прогулку не выводят — ослаб. Все время хотелось есть. Пропал сон. Пошли галлюцинации. Порой держусь за стену, чтобы не упасть. С трудом залезаю на доску…
Однажды я стоял, расставив ноги, и о чем-то думал. Было что-то около 8 часов вечера. Поднял голову, смотрю — кормушка открыта и на меня смотрит мужское лицо. Дежурный молчит и я молчу. Мы смотрим друг на друга, и вдруг он говорит:
— Подойди!
Я подхожу.
— Куришь?
— Курю, да нечего.
Дежурный свертывает мне «козью ножку», передает, поджигает ее зажигалкой и говорит:
— Когда я заступаю на дежурство, слушай три удара — это значит, я заступил. Буду давать тебе курить. Только никому ни слова. Понял?
— Понял.
От первой затяжки закружилась голова. Блаженное чувство охватило меня, на глаза навернулись слезы. Появилась надежда и вера.
— За что сидишь?
— Не знаю.
— Как так? А срок какой?
— Не знаю.
— Да не может этого быть… Впрочем, здесь разные сидят. Вот один рядом с тобой. Треппер — его фамилия. Польский еврей. Ему 15 лет влепили. Говорят, опасный преступник.
Я рассказал дежурному о себе. Он заинтересовался, но часто поглядывал по сторонам — нет ли кого лишнего. Поведал я ему о своей семье и шепотом дал адрес — на всякий случай… Охранник выполнил мою просьбу. Пришла первая передача: мясные американские консервы, хлеб, несколько пачек «Казбека» и записка от брата…
Но все это было потом, уже после войны, а пока я шагал по роскошной благополучной Женеве.
…Сосновский жил в центре города в красивом особняке, напоминающем небольшой дворец. Он встретил меня приветливо, угостил вином, показал свою мастерскую, где было множество металлических и пластмассовых конструкций будущих манекенов, показал, как работает с глиной, картоном, пластилином, продемонстрировал журналы, где его «изваяния», выставленные в витринах Америки, были запечатлены на цветных фотоснимках. Затем Сосновский поводил меня по своим жилым апартаментам, показал мне картины известных голландских мастеров, которые он приобрел на разных аукционах, и в одной из комнат сказал:
— А здесь, обычно по вечерам, я собираю гостей, и мы при свечах играем в покер или преферанс, но гости — только мужчины, и обслуживают нас тоже только мужчины. Ни одна женщина не должна перешагнуть порог этого дома — таково было предсмертное желание моего любимого отца.