— Что…что…несёшь-то, Рома? О чём говоришь? Побойся Бога!
— Ага-а, трухнул, гнида тифозная! Бога на помощь позвал? Значит, не врал мне Саид: лучший мастер лесосплава — каратель и душегуб! А я, в натуре, не поверил вначале полоумному старику, даже пятак ему начистил. Уразумел, сволочь фашистская, о ком толкую?
— Конечно же, нет, Рома! Какой Саид? Опять ты загадками заговорил — ничего в толк не возьму. Давай-ка лучше опрокинем ещё по маленькой.
Борис Львович суетливо схватил початую бутылку, горлышко дробью застучало о край гранёной стопки.
— Возьми, Рома, выпей, закуси огурчиком, — он протянул водку, подвинул тарелку с закуской. Его руки сильно тряслись.
— Поставь! — рыкнул на него Роман. — Сам налью и выпью, коль захочу. А с с-сукой помойной мне пить западло!
Точно увесистой печатью скрепил он свои слова ударом кулака по столу. Посуда подпрыгнула, наполненная стопка опрокинулась на скатерть.
— Погоди шуметь-то, Рома! Не надо буянить, в самом деле. Не дай Бог, услышит кто — каюк тебе, век свободы не видать.
— Не услышат! Я тебя, гада ползучего, удавлю сейчас по-тихому. Пикнуть не успеешь!
Роман приподнялся, тряхнул головой и, по-бычьи опустив её, двинулся вокруг стола к отчиму.
— Отец мой тебе не снится? Не приходит по ночам с верёвкой на шее?
Борис Львович сидел, ни жив, ни мёртв. Словно прирос к стулу, и не мог встать. Он осознал, наконец, что Роман не шутит, объяснений и покаяний не ждёт. Конец близок, и предотвратить его уже невозможно. Настал-таки час расплаты, и жизнь его через минуту оборвётся. От страха и безысходности Бориса Львовича охватил ужас. Он закричал истошно и дико, закатив глаза к потолку, и был похож в это время на одинокого волка в лунную морозную ночь, жуткий тоскливый вой которого леденит душу.
Роман не выдержал. Смачно выругавшись, с размаху ударил отчима в подбородок. Слабое усохшее тело, подобно тощему полену, отлетевшему от расколотой чурки, распласталось на ковре.
— Тьфу, паскуда! Даже умереть-то не можешь по-человечески — орёшь, как недорезанная свинья!
Роман вернулся к столу, схватил початую бутылку водки и принялся пить из горлышка.
— Саид тоже оказался в плену, но не ссучился, как ты. Партизан не вешал, невинных людей не расстреливал. Ты же, обмылок, сам вызвался повесить батю моего. Саид рассказал о твоих победах.
Роман подошёл к отчиму, пнул ногой в бок.
— Живой, падла? Тогда подыши пока, я не всё ещё сказал.
За окном послышались голоса. Через минуту дверь в избу заходила от требовательных ударов снаружи. Роман колебался: отпирать дверь или нет?
«Отпереть, — рассуждал он про себя — значит, проститься с волей. Значит, опять зона, построения, проверки. Это в лучшем случае. В худшем — вышак. Смерть солдата-конвоира не простят. Доказать непричастность к ней не получится. Нет свидетелей. Да и кто возьмётся защищать урку по кличке Баклан? Кому я нужен? А вот расправиться со мной желающие найдутся. Майор Нафиков создаст такие условия, что сам воткнёшь в себя заточку, чтобы не мучиться».
Он посмотрел на окно. Ещё можно успеть выпрыгнуть. Но что-то толкнуло его к двери. Баклан встал и неторопливо двинулся выдергивать металлический крючок.
Два здоровенных мужика, Трофим и Петро, ворвались в избу.
— Чё тут деется-то? — выдохнули они разом. — Хто кричал?
Роман отступил, повёл головой в сторону отчима. Процеживая слова сквозь зубы, будто через сито, пояснил:
— Немецкая шкура прощается с жизнью. Видать, такие гниды, как он, перед смертью в свиней превращаются и визжат благим матом.
Он взял полосатую куртку, добавил:
— Да живой он, мужики, живой. Жмуриком лишь прикидывается, падаль вонючая! За шкирку бы его сейчас, да башкой в петлю! Пусть бы испытал верёвку на собственной шее. У-у, мразь! — Роман плюнул на отчима, отошёл к окну, постоял немного. Потом обернулся, заговорил снова:
— Не Гайворонский он вовсе. Семёнов его фамилия. Во время войны карателем был. В Белоруссии издевался над людьми. Отца моего собственноручно казнил в сорок втором. Кличка у него была интересная — Стоматолог. Уж больно нравилось ему у трупов во рту ковыряться. У него и щипцы специальные для этого дела имелись. Расстреляет людей и тут же приступает к делу. Надёргает золотых зубов и сложит в мешочек. Из кожи, со шнурком.
Роман вернулся к столу, взболтал остатки водки в бутылке и допил её из горлышка.
— Ну, что, мужики? Берёт за душу мой рассказ, а? — Оскалившись ржавыми от чифиря зубами, спросил он.