Возбуждённые Трофим и Петро быстро остыли, притихли и молчали в замешательстве.
— Врёт он всё! Напраслину на меня возводит! — раздался вдруг надрывный голос Гайворонского. — Не верьте ему, мужики, не верьте ни единому слову! Свихнулся он в тюрьмах да колониях — вот и плетёт всякие небылицы! Убить меня надумал, бандюга! Урка сумасбродная!
Борис Львович заметался на четвереньках между ногами мужиков, заглядывая умоляюще в их лица. Роман смотрел на отчима неотрывно, ноздри его часто и широко открывались.
— Пусти, Трофим, не то я и в самом деле порешу его. Пусти, душно мне что-то.
Мужики переглянулись. В их головах стояла густая каша, которую трудно было размешать: Гайворонский, заслуженный человек, хозяин лесосплава, их воспитатель и защитник, и вдруг — такое! Человек — начальник, которому они верили и беспрекословно подчинялись долгие годы, к которому шли за советом, ибо другого должностного лица в маленьком таёжном посёлке просто не существовало, — изверг и убийца. Мозговые извилины мужиков отказывались работать в этом направлении. Они в растерянности топтались у порога, туго соображали, как же им поступить.
Роман остановился напротив Трофима, ждал. Тот не выдержал, сошел с порога, неуклюже посторонился.
— У вас кто участковый? Не Ищикин ли всё ещё? — спросил Роман, остановившись в дверях.
— О-он, — с одобрением протянул Петро. — Всё ещё он. Бессменный.
— В таком случае, передайте ему моё с кисточкой, — Роман криво усмехнулся. — Пусть не гоняется за Бакланом. Бесполезно. Не найдёт. Не для того я из зоны свалил, чтобы снова на нары забраться. Меня малина ждёт — волей буду наслаждаться. Так и передайте.
Дверь за Романом со стоном затворилась, в избе воцарилась тишина. Гайворонский воспользовался паузой по-своему. Взглянув искоса на Петра, перевёл взгляд на Трофима, и с необычайно лёгкой, почти кошачьей прытью подскочил к нему. Обхватив давно немытые сапоги, запричитал:
— Господи Иисусе! Сынки мои хорошие! Не убивайте, пощадите старого! Мне и жить-то осталось всего ничего. Сам ведь скоро помру.
Мужики, хмуро насупившись, смотрели исподлобья, как отчим Романа вьётся ужом у их ног.
— Ну, был грех в молодости, не отрицаю. Испугался я, оттого и струсил. Но, время-то, какое было? Лихолетье! Месяцами не знали, где фронт, где тыл. Окружили однажды нас фрицы на опушке леса — грязных, голодных, оборванных. Уничтожить решили, всех до единого солдата. И расстреляли бы. А я жить хотел. Жи-ить! Понимаите? Разве нет такого права у человека? Разве не для жизни меня мать родила?
Мужики продолжали молчать, переминались с ноги на ногу.
— Та-ак, вот оно, значит, какое дело, — неопределённо проговорил Петро и снова умолк.
Гайворонскому показалось, что в голосе Петра он уловил сочувствие, и это его воодушевило. Он заговорил увереннее.
— Сынки, пожалейте хоть дочь мою. Узнает Катерина — не переживёт, руки на себя наложит. Гордая она у меня. Трофим, Петро, ну, что вам стоит? Замолчите, что здесь слышали, и — всё! Ромка — беглый. Он, шельма, изворотливый, не скоро его возьмут. А и возьмут — не сразу поверят. Пока проверки, то да сё — пройдёт много времени. Я уеду, сегодня же. Отблагодарю вас, не сомневайтесь. Сколько запросите — сполна дам, не пожалею. Деньги, золото, драгоценности — всё есть у меня. Выбирайте!
Услышав шумное сопение односельчан, Борис Львович посчитал вопрос решённым. Поднялся с колен и для пущей убедительности спросил:
— Ну, как? Договорились? Сколько вы хотите?
Громадный кулак Петра мелькнул в воздухе, Гайворонский ничком уткнулся в ковёр.
— Вот, гад! Торги устроил! Купить удумал! С-сволота!
Мощный утробный голос Петра прозвучал с такой силой, что Трофиму вдруг почудилось, как зазвенело стекло в окне, а последнее слово, преодолев стены, унеслось витать по посёлку. Он приблизился к Гайворонскому, заглянул в лицо. Не увидев признаков жизни, осторожно произнёс:
— Петро, а ты его… не того? Не дышит вроде. Чё теперь делать-то будем?
— Не-е, не мог я его прихлопнуть. Стукнул малость от злости, он и упал. А вообще-то, надо Николке Ищикину сообщить. Дело здесь, надо полагать, не шутейное, политическое. Всё должно быть чин по чину.
Мужики подпёрли дверь снаружи, закрыли на окнах ставни, чтобы Гайворонский, очнувшись, не сбежал, выкурили на крыльце по папироске и пошли за участковым.
Николай Ищикин, или же Николка-власть, как прозвали его в посёлке, поджарый милиционер в звании капитана, не заставил себя долго ждать. Уже через полчаса он профессионально вскрывал дверь в избу Гайворонского, запертую изнутри. Понятыми были всё те же Трофим и Петро, успевшие, однако, когда-то пропустить по кружке бражки. Сейчас они были более разговорчивыми, чем полчаса назад, и в который раз пересказывали всё, что видели и слышали. Третьим понятым был пастух Иван, по прозвищу Рваный, занявший позицию на всякий случай подальше от крыльца.