— Города там нет! — сказала она.
— Как нет? Вон, за рекой. Смотри, вон же дома, мечеть!
— Мечеть, мечеть… Города нет! Это что? Декорации? Вы кино снимаете? Но… как вам это… Каира совсем нет! Как вы это сделали? Как?!
Настя замолчала: «Вот почему многие сумасшедшие молчаливы: они не могут соотнести и связать то, что видят с тем, что знают! Они боятся несоответствия!»
— Будет бой, вон там! — Усач указал на подножие плато, — вон, смотри…
— Бой…? Какой бой?!
— С мамлюками.
— Что… что ты сказал?! С кем?!
— Завтра бой с мамлюками!
— А… реконструкция боя…! — догадываясь, промямлила она, — для сцены…, для кино?
Усач не понял ее, но продолжал:
— Смотри, уже делают редуты, готовят пушки…, Наполеон выбрал именно то место…, потому, что там…
Настя дернула его за рукав.
— Что ты сказал?
— Завтра бой! Вон смотри…
— Нет! Ты сказал: «… выбрал место?» Кто выбрал место?
— Мой генерал!
— Кто…?
— Наполеон! — растерянно проговорил он.
— Ага…, — она почти неосознанно произнесла, — Наполеон?! Наполеон… А какой сейчас год?!
— 1798.
— Ага… даже так… — Настя стала приседать, ноги вновь отказывались держать, уселась на горячий песок, уткнулась носом в колени, — Вот оно что! Вот оно что! Теперь все понятно! Через этот немыслимый портал я попала…, попала в прошлое! Значит, сверкающая первозданной чистотой пустыня и ряженные французские вояки, и засыпанный почти по самый нос Сфинкс — это все в прошлом! В далеком прошлом — в 1798 году!
— Значит… тот светловолосый с голубыми глазами… — Бонапарт?
— Да! Мой генерал — Наполеон Бонапарт! — горделиво подтвердил Усач, чуть ли не вскину руку под козырёк кивера.
Настя лишь тихо повторила за ним, вслушиваясь в каждую букву:
— Н-а-п-о-л-е-о-н! С ума сойти!
Она сидела на песке, обхватив колени, не в силах отвести глаз от сероватой дымки над крошечным Каиром…
…На западе еще были красные всполохи и небо, словно предчувствуя кровавую битву, разливалось алым, старый и такой молодой Эль-Кахир тонул во мраке.
Первая волна шока прошла, пришло ясное понимание — ее душа таинственным образом затерялась между мирами и теперь блуждает по лабиринтам времени, но мозг, отчаянно сопротивляясь, отказывался верить в подобную бессмыслицу.
Она провела рукой по медальону, он здесь, маленький с нефритовой пластиночкой, на медальоне знаки…
«Что говорил араб? Знаки Посвященных? Да, уж! Скорей можно поверить, что под лапами сфинкса находится храм Атлантов, чем во всю ту чушь, что он молол. Хотя… может…, если Рамсес дал мне вторую жизнь…, удивительно, но, если, я его дочь, то почему я здесь? А не вернулась в то время…, к нему…, а, может, я в ловушке, в одном из ложных ходов этой самой вечности? Может, заблудилась во временных лабиринтах? Попала не туда… и не в то время? И сколько же прошло времени, как я блуждаю по этим лабиринтам…? Год? Два? Вечность?»
Несвязный, бредовый бег мыслей прервал шум за спиной. Она невольно повернула голову. К краю холма на белом с серыми подпалами скакуне подъехал Наполеон. Он был все в том же синем мундире с высоким воротом. Правда, теперь она заметила, что ворот и обшлага на рукавах расшиты золотыми нитями, что с боку к поясу прикреплена красивая сабля, а левая рука нервно перебирает пуговички на мундире. Длинные светлые волосы вольно колыхал теплый ветер. Молодой генерал пристально всматривался вдаль. На фоне вечернего неба он показался Насте особенно красивым — безукоризненный горделивый профиль, губы плотно сжаты, острый цепкий взгляд, и загорелая кожа оттеняла темные, сейчас, как само вечернее небо, его серые глаза. Генерал был сосредоточен. Настя проследила за его взглядом, и поняла — он готовится к завтрашнему сражению.
«Как удивительно! — думала она, ощущая свое превосходство над ним — величайшим полководцем в истории, — я знаю исход завтрашней битвы, а он еще нет!»
Настя следила за генералом, стараясь ничем не потревожить ход его размышлений. Вероятно, именно сейчас в его голове рождались стратегия и тактика будущего сражения, что потом назовут «Битвой при пирамидах».
«Если завтра состоится битва при пирамидах, то сегодня 20 июля 1798 года!» — сердце ее вздрогнуло, но и только, даже отчаянья не было, наступило полное безразличие…
Вдруг Наполеон, словно почувствовал на себе взгляд, обернулся и направил коня в ее сторону. (Усач, отдав честь, отступил на несколько шагов назад.)
— Анастесия? — улыбнулся он, подъезжая ближе, — ты ли?
Голос у него был такой мягкий, искренне удивленный, что Настя невольно улыбнулась ему, поднялась, отряхивая с юбки и рук песок, мягко сказала: