«Ничего, ничего, — парировал он ее взгляд, — сейчас ты дрогнешь и посмотришь на меня иначе, как только поймешь какую «красивую вечную жизнь» я приготовил для тебя! О, как бы я хотел видеть твои глаза, когда спадет с тебя спесь, гнусная девчонка, когда ты будешь молить о пощаде! А ты будешь кричать, и молить меня! Будешь…!»
Он подбадривал себя и торопил, торопил время, чтобы быстрей все это закончилось. И ждал! Ждал, когда же она взмолиться? В то же время он боялся, что сам не выдержит — бросится к её ногам и станет молить о любви, самой малой, самой ничтожной, как к псу, но все же любви.
Собственная слабость приводила Мернептаха в бешенство. Он багровел. Из-под сине-золотой боевой короны по лбу и щекам струился пот.
А сестра не сводила с него презрительного взгляда.
Опускной блок, как нарочно, не поддавался стараниям рабов, что-то произошло с потаённой пружиной.
Рабы и солдаты перешептывались:
— Это Боги! Они против!
— Нет, она наколдовала…
— Это мы останемся здесь навечно, а не она…
— А может, он только хочет попугать ее?
— Чтоб смирилась?!
— Чтоб смирилась…
— Чтобы просила пощады?
— Чтобы просила пощады…
— …О, нет! Она ее никогда не попросит! — твёрдо сказал раб кушит (сноска: кушит — нубиец).
— Правду говоришь! Скорее он умоется собственной кровью, чем она будет просить пощады!
— Да…, да…!
Вдруг опускной блок дёрнулся, скрипнул и, перетирая породу, медленно пополз вниз, отсекая от Мира Живых стоящую на пороге шахты бледную и измученную Неферкемет. Её большие карие глаза чуть подернулись, увлажнились, в них что-то как промелькнуло. Она подалась вперед, словно хотела в последний раз насладиться небом, солнцем, миром…
Она посмотрела на небо — простилась с Амоном-Ра, мельком скользнула по лицу брата, едва задержалась на нем, но и этого было достаточно.
Мернептах, не выдержав её взгляда, отвел глаза в сторону. (Сестра всё же.) Пока опускался гранитный блок, и пока за ним не скрылась Неферкемет, он не поднял глаз. Его трясло. Кулаки сжимались так, что костяшки пальцев побелели, а золотые накладные пластины на ногтях врезались в ладонь. Теперь кровь сочилась через сжатые пальцы и капала на раскаленные камни.
Гранитный блок гулко стукнул об пол шахты, подняв облако пыли и замер…, внутри камня какое-то мгновение что-то еще раскатисто гудело, но вдруг прекратилось резко и навечно.
Всё стихло.
В безумной тишине, мучительно долгой, где-то в высоком небе тоскливо пискнула пташка…
Мернептах вздрогнул…
Поднял глаза: в бесконечно высоком небе птица мент — это её душа — взметнулась к солнцу. Лицо Мернептаха перекосилось, он зажмурился, поднеся руки к лицу, зарычал и завыл, как шакал.
По лицу, рукам, шее стекали алые струйки.
— Умылся-таки, кровью! — буркнул старый раб.
Но его никто не услышал. Все молча, не поднимая голов, пошли прочь с места казни.
Мернептах остался один.
С его рук всё стекали и стекали алые струйки…
…Страшное зрелище. Увидеть такое в Египте — немыслимо, противоестественно!
В стране, где земная череда лет была лишь подготовкой к вечному пути, — умершего долго готовили, сопровождали всем необходимым в дальней дороге, провожали с почестями и даже после погребения не забывали мумию в одиночестве, приносили ей съестные припасы и воду, — оставить ушедшего в мир иной без поддержки — немыслимо! Это был один из самых страшных сорока двух смертных грехов.
И вдруг такое!
В нише, где по идее должна стоять каменная или гипсовая скульптура — «вместилище души» умершего, — на случай если истлеет сама мумия, там склонив голову и обхватив колени — в позе безысходного горя и отчаянья — сидела женщина!
Одежда от времени истлела, и достаточно было лёгкого прикосновения, и она облетела бы, как листья в последний день осени. Волосы пыльными, тусклыми прядями прикрывали лицо. Женщина прижимала высохшие, почерневшие кулачки к впалой груди, словно в последние моменты своей жизни она истово молилась о прощении. Это было так печально! Так невыносимо горько!
— О… Алла, Бесмела, Рахмон, Рахим… — забормотал Хамид, — Мумия! Проклятая дочь фараона! Вот она… мумия, настоящая мумия! О, Всевышний, прости меня, я потревожил дух мумии!
Сергей молчал. Он не мог говорить, у него перехватило дыхание (от страха ли, от душераздирающей жалости к ней — он не знал, — но дышать не мог!) В этот момент ему показалось, что даже стал хуже видеть — это его очки подёрнулись туманом…