У нее непонятное состояние, она видит всё, как со стороны: и свое лицо с гримасой ужаса, и чужие лица, удивленно испуганные, но чётче всего она видит мертвое тело. Не смотрит на него, но видит все до малейших деталей: капельки воды на девичьей груди, голова неловко запрокинута и широко раскрыты глаза. В них Настя видит своё отражение, и оно с каждой секундой всё больше… и вот она уже видит себя глазами этого большого мертвого тела…
Шум нарастает и в жутком гомоне она пытается кричать. Но не может — немеет. И вдруг кто-то выдергивает ее из толпы, крепко сжимает руку, и они уже бегут по длинному коридору… Звуки шагов, гулкие, как удары сердца!
На теле убитой она видела какой-то знак, очень отчетливо видела этот знак. Знакомый знак! Но почему-то он плавится в сознании…, медленно превращаясь в одну святящуюся точку!
Ее вталкивают в какую-то темную комнату, от всепоглощающей немоты тела она не успевает испугаться, видит только, как блеснула тонкая игла и резкая боль в запястье — секунда и она уплывает по туманному лабиринту.
Поначалу лабиринт похож на рукав аэропортовского коридора, а потом вдруг сменяются лабиринтом серых стен грубой вырубки…
Вдруг ужасный скрежет откуда-то сверху и грохот…, темнота… кромешная, жуткая темнота…, давящая!
От панического ужаса она всё кричит и кричит, голос отскакивает от узких стен шахты и несется вниз по вырубке, и там, в бесконечной мгле тонет…
— Настя…, Настя…, Настя…, проснись! — Аня трясла ее за плечо, — ты, что так стонешь, как придавленная!
Мой друг, мы совсем запутались в нашем лабиринте…, вероятно, нам стоит вернуться и начать наш путь с самого начала?
…В узком ходе заброшенной шахты прохладно. Высокий юноша с черными, вьющимися волосами, подхваченными льняной тесьмой, в короткой набедренной повязке и с медной пекторалью мастера на груди, прислонился плечом к стене и старательно выводил угольком имя любимой «Неферкемет». Знал — она непременно придет, обязательно придет. Должна прийти! Но все же, как всякий влюбленный, дрожал от нетерпения и сомнений: сможет ли она обмануть вездесущих соглядатаев? Удастся ли ей уйти незамеченной из дома фараона?
Вот уже год он, раб — хабиру, которого ещё ребенком привели за боевой колесницей Рамсеса Великого, влюблен в Неферкемет — в самую прекрасную из всех красавиц Кеми.
Но он не простой раб, и, даже, не простой мастер! Он лучший! Он тот, кому боги открывают свои тайны и помогают найти бирюзу там, где ее и не ожидали найти другие мастера.
Так однажды он нашел жилу превосходной бирюзы, и сам фараон, на радостях, одарил его золотом и почестями, да такими, что теперь ему позволено быть на праздниках рядом с номархами — правителями дальних провинций! И ему, как и им, на празднике цветок лотоса преподносят не рабыни и не служанки, а сами дочери фараона от наложниц! Ему дарован огромный дом, ему позволено ввести в него одну из тех, что на празднике одаривает его цветами лотоса. Мыслимо ли такое? Мыслимо ли, чтобы бывший раб, хабиру (!), удосужился таких почестей?
Нет! Не бывало такого на черных землях Кеми! И он, смиренно припав к ногам фараона — сына Гора, должен был слезно благодарить его за милость. Но то ли гордыня обуяла мастера, то ли разум оставил его, и страх потерять жизнь стал столь ничтожным, но только не распластался он ниц пред Властителем, не упал в восторге к его ногам и не стал биться в благодарственном экстазе. А лишь приклонив колени, сдержанно благодарил фараона за оказанную ему высокую милость.
Фараон не заметил тоски в глазах мастера, посчитав столь сдержанное проявление радости за высшую из добродетелей — скромность. А ведь скромность — дар богов!
Не ведал Повелитель двух корон, что для мастера только одна награда и будет ценной! Только она одна и могла бы быть его целью в жизни — это Неферкемет — любимая дочь фараона, да не просто дочь от какой-то там наложницы из гарема или рабыни, а от первой жены царской — от царицы Нефертари.
Фараон ничего не замечал, но то, как мастер смотрел на Неферкемет, как блестели его глаза и какими ответными искорками отзывались в ее глазах эти призывные взгляды, не укрылось от других…
…Тогда на празднике генерал Мернептах и пятый сын Рамсеса, ехидно улыбаясь, подталкивали один другого и скалили зубы, щерясь как гиены, почуявшие добычу: