- Хворает! – запыхавшись, отвечала тётка Тамара.
-
Дядька Василий сердито прикрикнул на всех троих, перекрывая своим хриплым голосом громкоголосые переговоры, огласившие предутренний лес.
- Ополоумели девки?! Чего разорались-то?
- Вы все здесь ополоумели, – мрачно поддакнула я. – Где лопату взять? В деревню идти?
- Нет, – леший поскрёб затылок. – В деревне сейчас народ подымается. На заимку его отнесём. Там и похороним.
- Что за заимка?
- Лешачье стойбище, – хмыкнула бабка Вера. – Там вашему покойнику самое место.
- Почему?
- Нехристь он. И место бесовское.
- Так уж и бесовское, – обиделся дядька Василий. – Я в войну там, между прочим, партизан от немцев прятал!
- Да ты всех прятал! – бабка Вера махнула на лешего рукой. – Помнишь, как ты там офицера фашистского лечил? Вот уж умора! В одной сараюшке у него партизаны от немцев прячутся, а в другой – он лётчика немецкого выхаживает! Одно слово – леший! Ни флага, ни родины...
- Он сопливый был, немец-то, – оправдывался дядька Василий, прилаживая под тело Бориса Григорьевича длинные жерди. – Пацан совсем. Всё фотографию мамки своей показывал. Муттер по-ихнему.
- А куда он потом делся-то, немец?
- Куда... – дядька Василий смешался и низко наклонил голову. – Пособи-ка, Женька. Мы ангела-то к жердям привяжем и поволочем. Иначе не донести нам его.
- Ангела! – бабка Вера всплеснула руками и злорадно добавила в адрес дядьки Василия: – Он ещё двоих партизан в болоте утопил за фашистика своего!
- Да не так всё было! – дядька Василий в сердцах кинул жерди, и тело Бориса Григорьевича глухо стукнулось о снег. – Они хату мою разграбили, как антихристы в дом мой вошли, хоть и партизаны... И Карлушку зарезали! А за что? Он ведь безоружный был! Раненый!.. Не по-людски это.
Подошедшие тётки положили конец вспыхнувшему, видимо не в первый раз, спору.
Тётка Марья бегло оглядела тело Бориса Григорьевича и деловито покивала головой. С куклой покончено. Тётка Тамара и вовсе не взглянула на ангела, больше проявив внимания к поверженным врагам.
Так же, как и бабка Вера, они выказали удивление моему желанию оказать Борису Григорьевичу последние почести, но спорить не стали. А вот нести тяжёлое тело покойного отказались наотрез.
- Дура ты, Женька, – осуждающе покачала головой тётка Тамара. – Нам силы надо беречь, а ты никому не нужную куклу таскаешь. Как есть дура.
Бориса Григорьевича тащили мы вдвоём: я и дядька Василий. Благо идти оказалось недалеко. Леший снова повёл нас всё к той же ветле и, так же как и Борис Григорьевич принялся разрывать снег. Под снегом оказалась земляная насыпь с широкой дверью, украшенной металлически кольцом. Тяжело поднатужившись, дядька Василий ухватился за кольцо, и из открытого прохода на нас пахнуло сыростью и плесенью.
- И куда ведёт этот ход?
- Прямиком в заимку.
- В заимку? Что же никто из деревенских этого хода не видал?!
- Нет, – дядька Василий довольно потёр руки. – Место отменно надёжное, от любопытного взгляда укрытое. Сколько раз я этим ходом от врагов уходил – не счесть!
Мы протащили свою ношу внутрь и зашагали по земляному полу. Дорога была широкой: её вполне хватало, чтобы идти двоим, и потому бабка Вера и тётка Тамара шли впереди, за ними мы с дядькой Василием волокли свою печальную ношу, шествие замыкала тётка Марья. Она шла, крепко о чём-то думая и по рассеянности часто наступала на ноги Бориса Григорьевича. Наглый Тотошка сидел верхом на трупе и нипочём не собирался слезать со своего места, предпочитая ехать, чем идти пешком.
Проход кончился быстро и по моим ощущениям мы едва могли достичь под землёй кромки леса, но открывшаяся перед нами картина меня удивила. Выход вывел нас в густой бор, поросший древними соснами. Серый мох свисал с широких стволов, холодный ветер едва шевелил недосягаемо высокие кроны. Прямо среди сосен стояла изба, сложенная из тёмных брёвен и покрытая чем-то серым и корявым, похожим на отставшую кору. Замка на двери не было и дядька Василий гостеприимно открыл перед нами дверь.
- Заходите, девки, ставьте чайник. Мы с Женькой покуда, своё дело сделаем.
Тётка Тамара и тётка Марья вошли в дом, постучав перед порогом тяжёлыми валенками и отряхивая снег, а бабка Вера нехотя повернулась к нам и недовольно проворчала.
- Пойду, что ли подсоблю вам, а не то провозитесь до морковкина заговенья.
Мы с дядькой Василием не возражали.
Я заметила, что воздух в этом лесу был не такой, как в деревне. Мороз отступил, и день насытился влагой, какая только бывает при приближении весны. Я сказала об этом Василию, и он беспечно пожал плечами:
- Здесь всегда так. Время течёт по-другому. Может здесь и весна... редко я стал сюда приходить.
В старой сараюшке, видимо в той самой, в которой прятались партизаны (или немец по имени Карл?) нашлись две лопаты и мотыга.
Мотыгу взяла я и неумело била ею по замёрзшей земле, а бабка Вера и дядька Василий принялись орудовать лопатами привычно, словно всю жизнь только и занимались тем, что копали могилы.
Время застыло, пока мы втроём ковырялись в земле. Нам на помощь приходили тётки: Тамара и Марья и пока они копали, дядька Василий приволок откуда-то вполне сносный гроб, хоть у меня и было стойкое подозрение, что этот гроб уже когда-то использовали. Наконец, дядька Василий счёл, что яма достаточно глубока.
Бабка Вера, охая, подтащила гроб к краю могилы, и мы переложили туда тяжёлое тело Бориса Григорьевича. Тётка Тамара вытерла грязную лопату комьями серого снега и буднично произнесла.
- Верёвки нужны. Как гроб будем в могилу опускать?
Нашлись и верёвки. Гроб плавно лёг в могилу, и тётка Марья тут же кинула в неё первый комок земли. Мы все тоже кинули по разу и торопливо заработали лопатами. Скоро под сосной вырос свежий могильный холм.
- Немного погодя крест сооружу, – пообещал дядька Василий, ни к кому не обращаясь. – Сейчас ещё рано, земле надо осесть.
Бабка Вера плюнула рассерженно и пошла прочь, бормоча что-то вполголоса. Я могла разобрать только слова “нехристь” и “старый идиот”.
Тётка Тамара тоже направилась в дом, равнодушно перешагивая через низкий холмик, а тётка Марья сокрушённо покачала головой и, хихикнув, подобрала что-то с могильной земли. Видно пополнила нужными ингредиентами запасы своих колдовских штучек.
Мы остались втроём: я дядька Василий и Тотошка.
- Вот ведь всё божья тварь, – задумчиво произнёс старый леший. – И цветок, и пчела и зверь лесной и человек всякого роду-племени. А ангел – нет. Порождение слабости человеческой, а то и злого умысла. А ведь тоже поди ты: страдает, мается... покуда смерть его не освободит. Тут ему и конец. Навечно. И надежды на спасение, как у всякого человека нет. И в чём справедливость?
Он собрал разбросанный инструмент: мотыгу и лопаты и тяжело побрёл к дому. Меня с собой не позвал.
Я сидела на стволе поваленной временем и ветром сосны и задумчиво смотрела могилу. Ни о чём не думалось. Ни сожаления, ни горя. Пустота. Тотошка подошёл и сел на колени, намереваясь залезть мне за пазуху. Замёрз зверёк. Я расстегнула куртку и сунула Тотошку внутрь. Грейся.
Ветер крепчал. Верхушки сосен раскачивались всё сильнее, и гул их заглушал лесные шорохи: осторожную поступь зверей, шелест крыльев редких птиц, стук дятла и робкую весеннюю капель. Вскоре гул стал таким нестерпимым, что я посмотрела вверх, не понимая, откуда исходит такой шум.
Небо было серым. Не однородно серым и не покрытым серыми облаками, нет. Оно было переливчато серого цвета. Таким, будто серебряная ртуть переливалась, меняя оттенки от светло-серого до тёмно-фиолетового. Я откинулась назад, пытаясь рассмотреть необычайное явление и Тотошка выпал из-под полы моей куртки. Выпал и остался лежать на земле будто парализованный. Я взяла зверька на руки – он едва дышал, закатив под лоб огромные, выразительные глаза. Да что это с ним?!