Пока использование достижений науки в производстве было лишь ее побочным, во многом случайным результатом, пока медицина и образование оставались привилегией господствующего, эксплуататорского класса, труд ученого, врача, учителя мог рассматриваться в основном как непроизводительный не только с точки зрения капиталиста, поскольку он не создавал прибавочной стоимости, но и с точки зрения общества, ибо практически не сопровождался экономией общественно необходимого труда и не вносил сколько-нибудь соизмеримого реального вклада в конечный продукт. Собственно говоря, в этом смысле и физиократы были вправе считать непроизводительным труд на большинстве мануфактур, изготовлявших главным образом оружие, фарфор, зеркала, кружева, гобелены и другие предметы роскоши. Ибо в отличие от труда в сельском хозяйстве, от труда ткача-ремесленника или деревенского кузнеца мануфактурное производство не увеличивало сколько-нибудь заметным образом количество средств существования, которыми располагало общество. Однако такого рода «правота» весьма относительна и исторически ограничена. Становиться в современную эпоху после начавшейся научно-технической революции на позицию, будто только физический труд, или труд в промышленности, или труд, производящий материальные ценности, является производительным — это все равно что уверять после промышленной революции, будто производителен только труд в сельском хозяйстве, то есть равносильно тому, чтобы быть физиократом XX века. Вместе с тем и точка зрения капиталиста на производительный труд приходит в столкновение с новой экономической реальностью, порожденной научно-технической революцией.
В «Теориях прибавочной стоимости» Маркс приводит многочисленные примеры противоречия между здравым смыслом и капиталистическим критерием в оценке того или иного конкретного труда в качестве производительного. Так, труд учителя или артиста в капиталистическом обществе считается производительным не сам по себе, а лишь в зависимости от того, удается ли извлечь из него прибавочную стоимость. То, что было экономическим парадоксом и логической нелепостью, ныне превращается в глубокое экономическое противоречие и вопиющую социальную нелепость: общественно полезная деятельность и в науке, и в образовании, и в здравоохранении становится в процессе научно-технической революции экономически высокоэффективной; вместе с тем она в целом непроизводительна и нерентабельна как сфера приложения частного капитала.
Между капиталистическим способом производства и наукой как сферой общественно полезной деятельности существует весьма глубокое и в исторической перспективе неустранимое противоречие. Новые производительные силы, которые вызывает к жизни научно-техническая революция, предполагают для своего полного развития иные экономические и социальные принципы, чем те, которые сложились на основе промышленной революции в рамках капиталистического общества. Дело в том, что производство общественно полезного знания во многих отношениях существенно отличается от производства промышленных изделий — товаров и большинства услуг, предназначенных в конечном счете для индивидуального потребления в форме приобретения на рынке непосредственного, исключительного права пользования ими. В ходе научно-технической революции становится все более очевидным, что и эффективность капиталовложений в науку, и реализация ее продукции уже не могут успешно регулироваться механизмом частнокапиталистического товарного производства.
Роль науки как всеобщей производительной силы определяется в первую очередь достигнутым человечеством уровнем знания, который в каждом конкретном случае его использования и полезного применения выступает, согласно Марксу, как в некотором роде «даровая сила». Этот уровень, представляющий собой накопленный итог предшествовавшего развития науки, сравнительно мало зависит от текущей деятельности отдельного ученого или отдельной лаборатории, вносящих в него свой вклад. Напротив, результаты их деятельности в основном обусловлены именно этим наличным уровнем. Как ни велика экономическая эффективность капиталовложений в науку с точки зрения общества в целом, она отнюдь не укладывается в узкие рамки рентабельности инвестиций с точки зрения капиталиста. Ни одна монополистическая корпорация, какими бы финансовыми ресурсами она ни обладала, не в состоянии сколько-нибудь существенно повлиять на общий уровень знаний в данную эпоху. Больше того, такого рода усилия выглядели бы столь же тщетными, как попытки поднять уровень Мирового океана или же очистить воздух в каком-либо одном городском районе. Хотя положение в этом смысле и неодинаково в различных отраслях знаний, тем не менее использование достижений науки отдельными корпорациями в основном покоится на утилизации наличного знания и его технологическом применении.
С точки зрения общества расходы на науку не только оправданы, но и весьма эффективны экономически. Энгельс в свое время отмечал, что «только один такой плод науки, как паровая машина Джемса Уатта, принес миру за первые пятьдесят лет своего существования больше, чем мир с самого начала затратил на развитие науки».[144] И мы вправе сегодня повторить этот вывод применительно, скажем, к электронной вычислительной машине или транзисторам, а в будущем он окажется справедливым для космических исследований и мирного использования термоядерной энергии. Однако то, что правомерно в отношении затрат на науку в целом, далеко не всегда можно распространить на каждое конкретное исследование, взятое в отдельности. Чем ограниченнее масштаб исследовательских работ, тем сомнительнее конечный успех, тем больше риск, что затраты либо вообще не оправдают себя, либо окупятся многие десятилетия спустя, причем лишь косвенно.
Хотя в ходе научно-технической революции время от начала исследования до его первого коммерческого использования значительно сократилось (например, в США с 37 лет на рубеже XIX–XX века до 14 лет за последние два десятилетия), тем не менее капиталовложения в науку окупаются в несравненно более продолжительные сроки, чем обычные инвестиции. Причем в частной промышленности так называемый инкубационный период научных исследований вдвое дольше, чем для государственных затрат на эти цели, которые производятся в массовом масштабе.
Наконец, сама экономическая реализация научных открытий и частное присвоение их результатов не могут быть втиснуты в рыночные отношения. Вся предприимчивость и коммерческий дух бизнеса так и не изобрели способа, благодаря которому можно было бы, продав геометрическую теорему или физический закон в одном экземпляре, сохранить рыночную цену на их последующие экземпляры-копии. Как только сам факт открытий становится известен, вновь приобретенное знание в своей непосредственной форме перестает быть товаром и так или иначе превращается во всеобщее достояние. Оно может быть присвоено в частную собственность лишь косвенно и на ограниченный срок в виде патентов на его технологическое применение. Засекречивание же научно-исследовательских работ, практикуемое корпорациями, сулит лишь кратковременный выигрыш ценой замедления развития науки в целом, то есть, подобно бумерангу, обращается против их собственных долговременных интересов.
В своей автобиографии Норберт Винер, наученный, надо полагать, собственным горьким опытом, следующим образом заклеймил подобное хищническое отношение к науке в условиях капитализма: «Бизнес, возможно, и осознал необходимость долговременного риска при условии, что он заранее рассчитан; но ни один риск по самой своей природе не поддается столь трудному расчету, как ожидание прибыли от новых идей. Мы живем в век, когда мотивы прибыли часто экзальтированы даже вплоть до подавления всех остальных стимулов. Ценность идей для общества измеряется в долларах и центах, а ведь доллары и центы обладают преходящей ценностью по сравнению с новыми идеями. Открытие, которое сулит практическую пользу лишь пятьдесят лет спустя, имеет слишком мало шансов на благосклонность тех, кто платит за работу, ведущуюся над ним. А между тем если бы подобные открытия не были сделаны и мы продолжали зависеть от уже существующих, то мы распродали бы наше будущее и будущее наших детей и внуков».[145]
145
N. Wiener, I am a Mathematician, London, 1959, p. 361. См. также Н. Винер, Я — математик. М., 1960, стр. 345.