От комода до стола шесть шагов: три – до камина и затем еще три. От стола до угла в ногах кровати пять шагов; четыре – от кровати до комода. Путь от комода к столу не совсем прямой: его кривая проходит мимо камина. Над камином висит зеркало, большое прямоугольное зеркало, прикрепленное к стене. Как раз напротив – спинка кровати.
В коридоре внезапно возникает свет. Но это не уличный свет, и место, где стоит солдат, по-прежнему не освещено, оно погружено в полумрак. Этот бледно-желтый искусственный свет, идущий издалека, исходит откуда-то справа, из поперечного коридора. В глубине справа как бы вырезан светящийся прямоугольник, и отсюда, расширяясь, начинается освещенная зона, обозначившаяся на полу двумя косыми линиями: одна пересекает почерневший пол коридора, другая ложится по диагонали на три нижних ступени лестницы; по ту и другую сторону от них по-прежнему мрак, но он чуть слабее мрака вокруг.
Все так же, в невидимом далеко, откуда исходит свет, тихонько захлопывается дверь и ключ поворачивается в замке. Свет гаснет, и снова мрак, но вдоль поперечного коридора слышатся шаги, в которых угадывается давнишняя привычка к этим местам. Это гибкие, легкие, однако отчетливые и решительные шаги. Они уже достигают лестницы, у которой стоит солдат, а тот, желая избежать столкновения в темноте коридора, вытягивает перед собой руки и вслепую шарит вокруг в поисках стены, куда бы он мог отодвинуться. Но шаги, вместо того чтобы свернуть в коридор, в начале которого он находится, направляются в другую сторону, следуют все так же напрямик и уходят влево, в поперечный коридор. Выдвигается щеколда, резкий уличный свет постепенно заливает левую сторону коридора. Там воцаряются тусклые серые сумерки. По-видимому, тут имеется вторая дверь, выходящая на другую улицу. Через нее-то, должно быть, и ускользнул мальчуган. Свет вскоре исчезает, так же постепенно, как возник, двери захлопываются, и в ту же минуту наступает полная тьма.
Мрак. Щелк. Желтый свет. Щелк. Мрак. Щелк. Серая мгла. Щелк. Мрак. Шаги все стучат по полам коридора. И шаги все стучат по асфальту оцепеневшей от стужи улицы. И снова сыплется снег. И мелькающий там, вдалеке, от фонаря к фонарю все уменьшающийся силуэт мальчугана.
Если бы тот, кто только что вышел, уходил не в ту же дверь, что и мальчик, но через дверь в этой части здания, он, распахнув створку, осветил бы конец коридора и увидел прижавшегося к стене солдата, внезапно, в ярком свете дня возникающего в нескольких сантиметрах от него. Тогда, как и прежде в потемках, испуганные возгласы вторично переполошили бы весь дом, испуганные тени метнулись к лестничной клетке, вытянутые шеи, обезумевшие лица высунулись бы в приотворенные двери и замелькали встревоженные взоры, искаженные воплем рты…
«Нет у нас ни улицы Монтале и ничего похожего», – сообщает тот же низкий голос и добавляет: «Да вы тут в темноте! Надо было зажечь электричество…» При этих словах в коридоре сразу же вспыхивает свет электрической лампочки, свисающей с потолка и осветившей молодую женщину в сером переднике, чья рука высунулась из дверного проема; кисть, еще касающаяся белого фарфорового выключателя, опускается, а светлые глаза изучают мужчину, от впалых щек, заросших длинной, в полсантиметра щетиной, до коробки в коричневой бумажной упаковке и неряшливо навернутых обмоток. Потом женщина снова переводит взгляд на изможденное лицо солдата.
– Вы устали, – говорит она.
Это не вопрос. Голос снова стал низким, невыразительным, быть может недоверчивым. Солдат делает свободной рукой неопределенный жест; уголок его рта подергивается, изображая нечто вроде усмешки.
– Вы не ранены?
Он отрицательно машет свободной рукой.
– Нет-нет, я не ранен, – говорит он.
И рука снова медленно опускается. Какое-то время они молча глядят друг на друга.
– Что же вам теперь делать, раз вы забыли, как называется эта улица? – спрашивает наконец женщина.
– Не знаю, – говорит солдат.
– Это что-нибудь важное?
– Да… Нет… Возможно.
Снова наступает молчание, и молодая женщина спрашивает вторично:
– А в чем дело?
– Не знаю, – отвечает солдат.
Он устал, ему хочется присесть, не важно – где, прислониться к стене. Он машинально повторяет:
– Не знаю.
– Вы не знаете, зачем туда шли?
– Я должен был там узнать.
– А!..
– Должен был встретиться… Теперь уже поздно… Разговаривая, женщина настежь распахнула дверь и продвинулась вперед, оставаясь в дверном проеме. На ней черное платье с длинной и широкой юбкой, на три четверти закрытое серым сборчатым передником, завязанным вокруг бедер. Низ передника, как и юбка, очень пышный, а вверху лиф платья прикрыт простым холщовым квадратом. Черты лица правильные, очень резкие. Волосы – черные. Но глаза светлые, не то голубовато-зеленые, не то серовато-голубые. Они не пытаются спрятаться – наоборот, подолгу задерживаются на лице собеседника, не позволяя, однако, тому что-либо в них прочитать.
– Вы ничего не ели, – говорит женщина. И мимолетный оттенок то ли жалости, то ли опаски, то ли удивления проскальзывает на этот раз в ее словах.
Но едва она успевает их произнести, как умолкает, уже невозможно уловить оттенок только что прозвучавшей интонации: было ли то опасение, досада, сомнение, сочувствие, любопытство. Остается только констатация факта: «Вы не ели», – слова, произнесенные без всякого выражения. Мужчина повторяет уклончивый жест.
– Зайдите же на минуточку, – говорит она, возможно, нехотя, а может быть, и нет.
Щелк. Мрак. Щелк. Желтый свет заливает теперь небольшую переднюю с круглой вешалкой, нагруженной шляпами и одеждой. Щелк. Мрак.
Дверь отворяется в квадратную комнату, где стоят диван-кровать, прямоугольный стол и комод с мраморной доской. На столе клеенка в красно-белую клетку. Камин с поднятой заслонкой, в котором нет подставки для дров и видна только остывшая зола в очаге, занимает середину стены. Направо от камина – другая дверь, она приоткрыта то ли в очень темную комнату, то ли в какой-то чулан.
– Садитесь сюда, – говорит молодая женщина, указывая на соломенный стул у стены.
Взявшись сверху за спинку стула, солдат слегка отодвигает его и садится. Правую руку и локоть он кладет на клеенку. Левая – остается в кармане шинели, по-прежнему придерживая прижатую к боку коробку в коричневой бумажной обертке.
В приоткрытую дверь, в одном или двух шагах от порога, полузатушеванная мраком, виднеется неподвижная фигурка ребенка, чей взгляд обращен на человека в военной форме, которого его мать (мать ли она ему?) только что привела в комнату и который сидит за столом сгорбившись, немного бочком, опустив голову и полуоблокотясь на красную клеенку.
Женщина возвращается через дверь, ведущую из передней. В одной руке, прижатой к бедру, у нее краюха хлеба и стакан; в другой, опущенной руке она держит за горлышко бутылку. Она ставит все это на стол перед солдатом.
Все так же молча, она наполняет стакан до краев. Потом снова выходит из комнаты. На столе обыкновенная литровая бутыль из бесцветного стекла, до половины наполненная темно-красным вином; стакан под рукой у мужчины – грубая цилиндрическая, до половины в желобках фабричная посудина. Слева лежит хлеб; это горбушка простого черного хлеба, края которого образуют полукружие, закругленное по краям; мякоть плотная, с очень мелкими, ровными глазками. Рука у мужчины загрубелая от тяжелой работы и красная от мороза; скрюченные пальцы загнуты внутрь ладони, снаружи, по суставам – мелкие трещинки; пальцы к тому же выпачканы чем-то черным, вроде ружейного масла, которое пристало к потрескавшейся коже, а небрежное умывание не помогло от него избавиться. Поэтому узловатая шишка у основания указательного пальца испещрена короткими темными черточками, по большей части параллельными или разбегающимися в разные стороны; другие бороздки либо окружают эти параллельные, либо пересекают их.