- Дайте мне одну... - попросила она умоляюще, - а одну себе возьмите...
- Нет-нет! Мы у больных детей ничего не берём! - категорически заявила нянечка, и подставила Ирине миску. - Выбирай, которая на тебя смотрит! - Иришка выбрала картофелинку покрупнее и поднесла ко рту...
- Хотя погоди! - вдруг сказала нянечка, - холодные они очень. Давай-ка я их согрею немного! Это быстро, потерпи ещё чуток! - Ириша с сожалением разжала ладошку, и старушка, открыв дверцу круглой металлической печки, стоящей в углу палаты, сунула в горячие угли миску.
К тёплому воздуху, исходящему от натопленной печи и наполняющему небольшую палату, примешивался новый дух, невообразимо чудный, вызывающий спазмы в желудке и кружащий голову не слишком давними, но такими счастливыми воспоминаниями...
Папа, вернувшийся с войны... Такой красивый - с белозубой улыбкой и тёмно-коричневыми, "бархатными" глазами... Он сидит за столом в гимнастёрке с расстёгнутым воротничком, а на его коленях сидит Иришка и перебирает блестящие металлические штучки, прикреплённые к его немного выцветшей военной форме. От папы пахнет табаком и ещё чем-то незнакомым, но таким родным... На столе гостинцы, что привёз с собой отец - всё диковинное, неизведанное, но такое вкусное! Мама, счастливая, улыбающаяся, с жарким румянцем на щеках, несёт кастрюлю из кухни, высыпает в миску горячую, пахучую картошку и кладёт на неё кусок масла... Иришка зачарованно смотрит на масло, которое так быстро тает, растекаясь ручейками и убегая вглубь миски, и уже готова разреветься оттого, что вот сейчас... сейчас ничего не останется от этого, такого вкусного и нежного лакомства... Как вдруг папа, сунув Иришке ложку, шепнул: "Быстро лови, а то убежит"! Иришка поймала остаток ускользающего чуда, отправила себе в рот, а папка, отщипнув кусочек от горбушки, со смехом отправил его следом вдогонку - так вкуснее! Потом они ели эту картошечку с солёными грибами, с колбаской, что привёз папа, и какими-то иностранными консервами...
Иришке так хорошо и тепло стало от этих воспоминаний, что она и сама не заметила, как задремала.
Проснулась она от причитаний старой нянечки:
- Ох, да как же это? Да что ж я наделала?! О, господи, беда-то какая!!! Детка, прости ты меня, сожгла я твою картошку! Ну, на минуточку ж только вышла... А она... и сгорела... Ах, как же я так, а?..
- Дайте мне её! Хоть горелую дайте!
- Да давать-то, милая, нечего уже - одни уголёчки остались...
Она поднесла к кровати почерневшую миску, в которой лежало три крошечных уголька.
- Ну, не плачь, детынька, не рви мне душу... Я сейчас похлёбки тебе принесу, сегодня с крупой сварили... с ячневой! Слышь, ты это... матери-то не рассказывай, не расстраивай её, ладно?.. Вредно ей сейчас расстраиваться... Не скажешь?..
Иришка молча покачала головой.
А жизнь продолжалась
Та зима была невероятно тяжёлой.* Природа обрушилась на истощённых голодом людей небывалыми холодами и метелями... Но жизнь продолжалась и, невзирая ни на тяжести бытия, ни на природные катаклизмы, в этот мир тяжёлых испытаний пришло время появиться новому маленькому человеку...
В феврале, аккурат перед праздником - днём Красной Армии, у Веры начались родовые схватки. Было уже далеко за полночь, а за окном выла и злобно бушевала вьюга... Выйдя на улицу, супруги поняли, что добраться до роддома будет непросто - все тротуары и улица напрочь занесены снегом. Они медленно двинулись вдоль спящих домов, сгибаясь от ветра, который с непонятным ожесточением бросал колючий снег им в лица и мешал идти. Ноги утопали в сугробах, и Вера, с ужасом осознавая, что силы на исходе, часто останавливалась, тяжело дыша, держась рукой за живот...
- Не дойду, Саш... не могу больше... Подожди, я сяду, отдышусь немного...
Александр поднял на руки жену, понёс бережно, боясь оступиться или поскользнуться...
- Держись, малышка... держись... Ещё немного осталось... совсем-совсем немного... - задыхаясь, шептал он.
Каждый шаг давался ему с трудом - снегу намело почти до колен, да и сил в руках осталось совсем мало, и хоть исхудавшая от голода жена совсем не была тяжёлой в смысле веса, но тащиться им предстояло ещё квартала три-четыре, наверное...
В роддоме светилось одно-единственное окошко. Им открыли дверь и Веру немедленно увели.
Через несколько минут больничную тишину, нарушаемую только завыванием февральской метели, огласил пронзительный голос родившегося человека...
- Мальчик! - с улыбкой сообщила вышедшая из родовой палаты медсестра, - здоровенький! Отличный подарок вам ко дню Красной Армии!
Сынишку назвали Сергеем, в честь погибшего на фронте деда.
Первые месяцы, за неимением кроватки, младенец спал в старом бабушкином корыте, поставленном на две табуретки. Когда Серёжке исполнилось два месяца, мама вновь вышла на работу (таков был по закону послеродовой отпуск). За няньку оставалась Иришка. Мама перед уходом сцеживала молоко, наливала в бутылочку, и укутывала в одеяло рядышком с чайником, чтобы оно не остыло, наказывая дочери в определённые часы кормить братика. Малышу оставленного молочка оказывалось мало и он громко, безутешно плакал, требуя добавки. Несчастная Иришка с трудом таскала его на руках, совала в ротик ему пустышку, поила водичкой, дрожащим голосом пела ему песенки и тоже плакала от отчаяния и жалости к братишке, да и к себе тоже...