Беда мореплавателю, задержавшемуся до этого времени в глубоком вырезе берега. Известно, что Ледовитый океан в иных частях свободен — иногда даже после прихода зимней тьмы, тогда как тесные проливы и бухты уже давно стоят. Выдаются годы — отдельные куски моря не вскрываются совсем. Таких случаев мы знали множество. Не обольщаясь, определяли положение ясно: если в течение ближайшей недели залив не вскроется, ему не вскрыться совсем.
Так думалось всем. Но радость всегда приходит нечаянно. Двадцатого августа ледяные цепи разорвались совсем неожиданно. Еще накануне мы заметили слабое движение в чашке пресной воды около корабля. Льдинки, плававшие там, заколыхались, как будто бы отдаленное волнение, чуть коснувшись нас, слабо колыхнуло эту чашку. Нечто подобное наблюдалось и ранее, никто не придал явлению особенного значения. И я, в тот день дежуривший, добросовестно отметив в журнале волнение льда, подумал тоскливо: «Где-то, не так далеко, вздымается зыбь широкого моря, режут ее свободные корабли — их капитаны вольны избирать свой путь!..»
Вахтенный Шестаков вошел в мою каюту задолго до срока наблюдений. Он разбудил меня и, стараясь сохранить солидный вид старого помора, которого ничем не удивишь, доложил:
— Лед в бухте ломаться зачал.
А улыбка сорвалась. Пред тем насупленные брови заползли на половину лба, и раскололась безусая физиономия, — вместо баса юношеским тенорком вылетело:
— Ну и занятно!
Не было еще четырех утра. В безветрии, просекая жидкий туман, моросил дождь. Из-за мыса мягким ворчанием несся ровный гул, — не то совсем далекий гром, не то грохот прибоя, — за мглою тумана что-то происходило. Гул усиливался, близясь, окружал корабль и нарастал. Со всех сторон, разрезая туман серыми и изумрудными штрихами, черкали трещины. Одна — выстрелом порвала лед под самым форштевнем [79] и, сразу же превратившись в канал шире метра, дальним концом скрылась в мути тумана. Весь лед грузно колыхался — тихий воздух все полней насыщался хряском и шуршаньем льдин, трущихся своими краями. Две собаки, отрезанные от корабля, с испуганным лаем и повизгом метались из стороны в сторону, отпрыгивая от расщелин, разверзавшихся всюду.
Пока я производил метеорологические наблюдения, картина зимовки резко изменилась. Трещины расширились, их пересекли новые. Некоторые льдины, развернувшись, поплыли, другие повернулись, и равнина вокруг «Фоки», так изученная за год во всех мелочах — с тропинками, с остатками построек — разъехалась, приняв подобие составной картинки, тронутой шаловливой ручкой ребенка.
Наши молодцы спали крепко: гул вскрывавшегося залива поднял одного только Лебедева. Записав отсчеты инструментов, я разбудил Седова и штурмана. Что за веселая суматоха поднялась на «Фоке»! Один за другим выскакивали люди в одном белье или в куртках и фуфайках, натянутых наскоро. — Где вспоминать про штаны при таком важном событии! Была бы шапка на голове!
Шире раздвигался лед. Туман поредел — определилось ясно: все проливы и бухты поломаны, от мыса Обсерватории — широкий канал.
Будь все в сборе, а котлы под паром, «Фока» одним духом прошел бы по этому каналу до Крестовых островов; за островами виднелось море. Недосчитывались Павлова: он с вечера ушел обследовать отдаленнейшую часть полуострова. За бродягой геологом отрядили Визе; тем временем Седов отдал приказание поднять пары.
Сладок земледельцу дух унавоженной нивы на первой борозде, художнику — аромат готового холста. Спросите еще моряка, что чувствует он, заслышав после долгой зимы запах пара и гретого машинного масла?
К полудню «Фока» уже вздрагивал; котлы кипели. Все на борту: собаки, медведи, приборы и шлюпки. На знаке зимовки у Михайловой Горки оставили записку. К вечеру вернулись Павлов и Визе. Все готово — можно в путь. В восемь часов заработала якорная ледебка.
— Цепь чиста-а-а! — донесся голос бакового. — Якорь готов!
Динь, динь, зазвенел в машине телеграф; ответили, — готово! Вода пенным потоком хлынула на лед за кормой…
Нелегко освободиться от льдин, сжавших борта, — за год их толщина достигла почти четырех метров. «Фока» не меньше получаса рвался из тесных объятий; наконец, одна из «брюнеток», густо заваленная грязным винегретом из всяческого мусора, подалась в сторону. Корабль протиснулся в узкий канальчик, дальше пошел ходом, расталкивая обломки свежеомытых льдин.
В этот вечер «Фока» прошел не больше мили: повстречались крупные ледяные поля, спустился туман, пришлось остановиться. Весь следующий день мы дрейфовали со льдом недалеко от зимовки и едва не попали на камни у мыса Обсерватория. Только 24 августа подул желанный «веток». «Фока» поплыл вместе с потоком льда от матерого берега. Пред закатом солнца «веток» засвежел; полосы льда одна за другой уходили в море. К темноте и нас подхватили паруса, вынесли на свободную воду. Мы плыли по морю совершенно свободному недолго. Пред рассветом натолкнулись на густые льды, граница их почти на таком же расстоянии от берега, как в предыдущий год. Седов повернул на юг, — он решил на этот раз вступить во льды только на меридиане мыса Флоры. Путь по нему считается самым надежным для достижения Земли Франца-Иосифа. Мы зашли еще на остров Заячий, чтоб устроить в норвежской избушке склад провианта [80], затем поплыли к югу, чтоб обогнуть льды, тянувшиеся до полуострова Адмиралтейства [81].
Из дневника 27 августа. Опять в плавучих льдах. Вступив в лед около 75°20′ с. ш., шли до позднего вечера почти без задержек. Теперь ночуем в полынье. Ясная, освещенная кровавой северной зарею ночь. Полный штиль. Встают у борта иголочки и укрывают воду тончайшей прозрачной сеткой, — ее даже не видно. Нужно, чтоб лед чуть-чуть передвинулся — тогда в местах разрыва проползает по полынье белая ниточка. Выстанет тюлень — останется белое кольчико.
28 августа. С утра пробивались довольно успешно, — лед не очень сплочен. Но ясно: дальше на север — все плотней и толще пластины, выше — торосы. Легкий морозец; иногда приходится идти каналами, покрытыми плотной коркой молодого льда. В таких местах «Фока» ползет подобно мухе, попавшей в соус. На палубе тогда угрюмое молчанье, его прерывают только сердитые выкрики команд да непрерывные звонки в машину: «назад — вперед — назад».
В самом деле веселиться не от чего: ледяной пояс только начинается, а топливо уже приходит к концу. Если изрезать на дрова баню, то ее вместе с плавником хватит на трое суток. Мы же, пробыв во льду чуть не двое суток, не достигли еще и прошлогодней широты. Но, как и в прошлом году, отдельные пластины смерзаются в поля, оставляя все меньше каналов. Мы ждем перемены, через подзорную трубу высматриваем с бочки, нет ли лучшего пути, но не видим ничего утешительного. Куда ни взгляни — одна картина. По горизонту — марево белой безбрежной пустыни, в сеть редких каналов вкраплены лужицы и полыньи. Вблизи — горы изумрудно-белых чудовищ-льдин. Они не знакомы ни с жизнью, ни с теплой водой, капризно вылепленная поверхность чиста: ни следов зверей, ни кусочка грязи. Только после прохода «Фоки» остаются черные следы борта и измочаленные щепы. И в дополнение к картине — «Фока». Он бьется из последних паров, коптя последним мелким углем, вырывается из одного канала, чтобы застрять в конце другого. На мостике несколько черных, ничтожных в великой пустыне фигурок. Они напряженно следят, насколько их путь отклоняется от показываемого стрелкой, и сколько пройдено за час.
29 августа. Полуденные наблюдения 77°1′ с. ш. Ясный день. Морозит. С утра встретились мощные льды. Все каналы под толстой коркой. Наше положение таково: до мыса Флоры 157 миль, до южной границы льдов 75 миль. Топлива осталось на двое суток [82]. Если впереди лед такого же характера, — все наши стремления к северу обречены рассеяться с дымом последнего полена под котлом. Двигаясь прежним ходом, мы остановимся немногим далее половины пути, и, если не придумаем особо-чрезвычайных мер, вмерзнем в плавучий лед. Истине нужно смотреть в глаза.
80
В норвежской избушке на острове Заячьем нами оставлено: сухарей — 4 ящика, масла 6 кг, сахару 8 кг., чаю 2,5 кг., кофе 1 кг., 2 винтовки и к ним 300 патронов.
81
Как и в 1912 году, около Горбовых островов и дальше на север лед держался на некотором расстоянии от берега, образуя вдоль него канал, немного суживающийся к северу и югу. На широте острова Вильяма ширина канала была 20 миль, а вблизи полуострова Адмиралтейства лед примыкал к самому берегу.