Ковалев замолчал. Он медленно, словно по принуждению, полез в карман и вытащил из него кисет с махоркой. Не торопясь, свернул цигарку, посмотрел на старичков и как-то хрипло выдавил:
— Разрешите?
Ему никто не ответил. Тогда он закурил и глубоко затянулся.
— Вы не спросили о раненых, — сказал он политруку. — Прежде чем выстрелить, вам придется своими руками повернуть их лицом к земле... Не забудьте, политрук, что это ваши товарищи, люди, не раз спасавшие вас от смерти! — Ковалев снова затянулся. — Может быть, случится чудо — на войне и так бывает — и вы вернетесь в свою часть и доложите командованию о выполнении боевого задания. Вас могут даже наградить орденом, и правильно сделают. Но вы уже никогда ничему не будете радоваться чистой человеческой радостью. Вы отучитесь смеяться откровенным, беззаботным человеческим смехом. Вы уже никогда в жизни не будете таким, каким являетесь сегодня. Тогда, политрук, вы и поймете, чего заслуживают те, кто поднял руку на Россию.
Все долго молчали, уставясь в пол вагона. Потом не проронивший за всю дорогу ни одного слова Деревягин встал и, глядя в верхний угол купе, истово перекрестился.
— Укрепи, господи, души их, героев и защитников наших!
— Простите меня... — тихо, не поднимая головы, проговорил военный.
Они подъезжали к станции Сумский Посад.
Леспромхоз, куда приехал Ковалев, размещался в поселке бывших строителей дороги Сорока — Обозерская. Кроме основного поселка, который назывался Центральным и в котором находилась контора леспромхоза, был второй, поменьше, его так и называли — Второй.
В Центральном поселке была пекарня, баня, магазин, столовая (она же клуб), небольшая амбулатория с комнаткой для врача и три барака. В одном из них размещались конторы леспромхоза и ОРСа, во втором жили ИТР и служащие («Дом правительства») и в третьем, самом большом, — рабочие. Для лошадей — небольшая конюшня из досок.
Вечером, подписав акт о принятии леспромхоза («В этих условиях — пустая формальность», — подумал Ковалев), новый директор собрал у себя в кабинете его руководителей.
Кабинет представлял из себя небольшую, отгороженную досками от остального барака комнату, в которой стоял стол, сколоченный из досок, и один табурет.
«Не очень богато, но ничего, для начала сойдет, — с улыбкой рассматривая «убранство» кабинета, подумал Ковалев. — Вполне военный кабинет...»
— Иван Николаевич, — обратился он к главному механику Наркомлеса, находившемуся здесь в командировке в связи со сдачей-приемкой леспромхоза, — выдерни, пожалуйста, в бухгалтерии из-под кого-нибудь табурет для себя... А вы на чем сидеть будете? — спросил он остальных, собравшихся на совещание.
— Ничего, — проговорил густым басом не старый еще, сухощавый человек с большими глазами и пушистыми светлыми усами, — мы привыкли на корточках возле стенки.
И он уселся на корточки, тут же начав свертывать цигарку. Его примеру последовали все присутствовавшие, кроме главного инженера леспромхоза, который остался стоять.
— Начнем с того, что снимем шапки и полушубки и сложим все это сюда, в угол, — предложил директор.
— Шапки можно, — согласился густой бас, — а полушубков не снимайте, замерзнем через десять минут.
Начали совещание с того, что главный инженер Анатолий Григорьевич Люсин стал представлять новому директору руководящих работников леспромхоза.
Люсин имел лесотехническое образование, проработал перед войной полгода главным инженером и полгода директором одного из северных леспромхозов. В начале войны ушел в партизанский отряд, но через два месяца был отозван для работы в лесу. Этот коренастый человек, чуть повыше среднего роста, с простым открытым лицом, светлыми волосами и умными добрыми глазами, был моложе Ковалева на два года. В нем чувствовалась большая физическая сила, но движения его были несколько скованы, медлительны. Казалось, он постоянно опасается что-нибудь разбить.
Люсин показал своей большой рукой на начальника производственного отдела Барсукова и спросил у директора:
— Его вам, кажется, не надо представлять? Вы, говорят, давно знакомы с Николаем Ивановичем.
Ковалев действительно знал Николая Ивановича Барсукова задолго до войны. Это был грамотный и очень добросовестный работник. Но его своеобразный характер не давал ему продвинуться дальше технорука механизированного лесопункта. Он то загорался на работе, как бенгальский огонь, то вдруг увядал, охваченный полнейшей апатией ко всему, опускал руки и становился совершенно беспомощным.