Ковалев с интересом следил за ходом мысли этого человека. Если бы кто-нибудь сумел заглянуть сейчас в душу директора, он увидел бы там кучу чертей, с радостным визгом исполняющих какой-то разухабистый танец. Мелькнуло воспоминание о солярке, добытой темной ночью...
Повернувшись вместе с табуретом в сторону Остреинова, хитро прищурив свои близорукие глаза, Ковалев бархатным голосом обратился к завхозу:
— Послушайте, Елисей Эпаминондович, а почему бы нам не взять этот неиспользуемый двигатель? Он лежит и никому не приносит пользы...
— Вы хотите, чтобы я...
— Вы меня правильно поняли. Хочу!
— Товарищ директор... — Остреинов осмотрелся вокруг, словно ища, на что бы сесть, — я вам сделаю на днях десять табуретов, так нельзя вести серьезный разговор... Я, товарищ директор, работал на многих работах, но вором я никогда не был...
— Оставьте, Остреинов! — проговорил директор, поднимаясь и подходя к завхозу вплотную. — Сантименты не идут вам... так же, как и мне, грешному. Вы не были никогда вором. Верю! А я, представьте, один раз был. И не сожалею ни капельки. Я крал не для себя, а для дела, для государства, если хотите! И двигатель мы с вами тоже украдем для пользы дела. Общего дела. Поняли? И мотовоз назовем вашим именем. Мотовоз имени товарища Остреинова!
— Не надо так громко, — тихо проговорил Остреинов. — Я уже стар, чтобы служить в штрафном батальоне.
— Значит, договорились? — спросил директор, желая скорей закончить разговор.
— Нет! — заявил Остреинов. — Почему тогда только двигатель? Мне все равно придется разбирать и потом снова зашивать кусок стены. Не буду же я тащить все это через потолок. А этот чудак с винтовкой будет спать крепко...
— Остальное — на ваше усмотрение! — махнул рукой директор.
На второй день директор с Остреиновым как комендантом поселка осматривал учреждения, обслуживающие нужды работников леспромхоза.
Урок, преподанный Ковалеву секретарем райкома Уваровым, не пропал даром: теперь директор знал, с чего надо начинать работу в леспромхозе.
Зашли в медпункт. В маленьком помещении приемной толпилось человек пятнадцать.
— Филоны... — состроив на лице гримасу, заявил Остреинов.
— Вот за это вас и не любят, Остреинов, за такое отношение к людям...
— К людям, товарищ директор, я всегда отношусь по-людски. А это разве люди? Каждый день это помещение занято одними и теми же посетителями. Ходят, ходят, а болеть научиться не могут. Бестолочи!
— А может, они на самом деле больные?
— Я же сказал вам, что они еще не научились болеть. Поставьте им градусники, и у большинства температура окажется выше сорока двух.
— Так не бывает.
— В том-то и дело! Они по дурости так расстараются, что ртуть упрется в самый верх, где уже и делений на градуснике нет.
— И кто же они? — спросил, начиная понимать суть дела, Ковалев.
— Кулачье.
В кабинете врача, где стояли кушетка, маленький белый столик и два табурета, все сказанное Остреиновым получило полное подтверждение.
— Гоните их в шею и не принимайте больше! — посоветовал директор врачу.
— Не можем, — смущенно ответила молодая женщина-врач, Татьяна Николаевна Беляковская, — обязаны принять, раз приходят с жалобами.
Побывали в пекарне и столовой. И тут Ковалев понял, что самое страшное, с чем ему придется иметь дело, это недостаток продовольствия. На основных работах восемьсот граммов хлеба и семьдесят граммов рыбы ежедневно, три-четыре раза в неделю каша — не такой уж маленький паек, чтобы голодать. Но не для работы в лесу! Там этого мало! Ковалев невольно вспомнил, как у него до войны лучкисты съедали на лесосеке по четыреста граммов шпику и выпивали по термосу кофе. В один присест.
Директор грызет большой палец. «Что же можно придумать?» Ответа пока нет.
— Возьмите мои карточки, — говорит он заведующей столовой, — у меня норма, как у рабочих на основных работах. Я буду питаться вместе с ними. Что у нас осталось? — обращается он к Остреинову.
— Баня и мастерская по ремонту одежды и обуви.
— Веди в мастерскую.
В малюсенькой хибаре, площадью не больше пятнадцати квадратных метров, сидели трое. Один чинил конскую сбрую, второй — обувь, третий — одежду.
— Ну как, хватает работы? — обратился директор к мастерам.
— Сами видите... — показали работавшие на груды одежды, ватированных чулок, валенок, сапог, конской сбруи, из-за которых еле можно было разглядеть самих мастеров.