Так порешил Алексей: "В Комаров не ездить, Марью Гавриловну из мыслей вон..." Ну ее! Пропадай она со всем лукавством своим. Каждый вечер до полночи бродил Алексей взад и вперед по своему "номеру". Об одном думы раскидывает как бы разбогатеть поскорей, достичь житья-бытья привольного. "Эх, как бы эта гора была да золотая,- думал он сам про себя, глядя на кручу (Отвесная, стоймя стоящая гора. ), поднимавшуюся перед его окнами,- раскопал бы ее своими руками, вынул бы из земли несметное богатство, зажил бы всем на славу и удивленье!.. Поклонился б мне тогда народ православный, а я бы житием своим утешался, построил бы каменны палаты, с утра до ночи у меня пиры бы пировали, честь мою и богатство прославляли!.. Эх! мало ли чего не придумает бедный человек, жаждущий довольства и привольной жизни!..
И на пристани, и в гостинице, и на хлебной бирже прислушивается Алексей, не зайдет ли речь про какое местечко. Кой у кого даже выспрашивал, но все понапрасну. Сказывали про места, да не такие, какого хотелось ему. Да и на те с ветру людей не брали, больше все по знакомству либо за известной порукой. А его ни едина душа во всем городу не знает, ровно за тридевять земель от родной стороны он заехал. Нет доброхотов - всяк за себя, и не то что чужанина, земляка - и того всяк норовит под свой ноготь гнуть.
Не с кем словом перекинуться, не с кем по душе побеседовать - народ все черствый, недобрый, неприветный. У каждого только и думы, что своя выгода... Тяжело приходилось горемычному Алексею.
И вспомнил он рассказы келейниц, учивших его грамоте, про этот город, про эти каменные стены и про заклятье, святым мужем на них наложонное. Еще в ту пору, как русская земля была под татарами, ради народного умиренья проходил в орду басурманскую святитель Христов Алексий, митрополит московский. Проходил чудотворец свой путь не во славе, не в почести, не в своем святительском величии, а в смиренном образе бедного страннего человека... Подошел святитель к городу, перевозчики его не приняли перевезти через реку не восхотели, видя, что с такого убогого человека взять им нечего, и невидимо мирским очам на речные струи быстрые распростер чудотворец свою мантию. И на той мантии переплыл на другую сторону. А там на берегу бабы белье моют; попросил у них свят муж милостинки, они его вальками избили до крови... Подошел свят муж к горе набережной, в небеси гром возгремел, и пала на ту гору молонья палючая, и из той горы водный источник струю пустил светлую. У того родника чудотворного укрухом черствого хлеба святитель потрапезовал, богоданною водицей увлажил пересохшие уста свои. И прозвалась та гора "Гремячею", и тот источник до сего дня из нее течет... Хоть и видели злые люди божье знамение, но и тут свята мужа не могли познать, не честью согнали его со источника, и много над ним в безумии своем глумилися. Искал святитель ночлега, ночь ночевать, ходил от дому к дому - нигде его не приняли. И тогда возмутилась святая душа,- воззрев на каменные стены кремлевские, таково заклятье изрек: "Город каменный - люди железные!"
"И до сих пор, видно, здесь люди железные,- бродило в уме Алексеевом.Дивно ль, что мне, человеку страннему, захожему, не видать от них ни привета, ни милости, не услышать слова ласкового, когда Христова святителя встретили они злобой и бесчестием?" И взгрустнулось ему по родным лесам, встосковалась душа по тихой жизни за Волгою. Уныл и пуст показался ему шумный, многолюдный город.
- Какими это судьбами? Давно ль в наших палестинах? -широко разводя руками, вскрикнул Сергей Андреевич Колышкин, завидя Алексея на набережной.
- Друга неделя пошла,- снимая картуз, ответил ему Алексей.
- Что ж ты, парень, до сей поры ко мне не заглянешь? Ах ты, лоботряс этакой!.. Ну что крёстный?.. Здоров ли?.. Перестает ли тосковать помаленьку?.. Аль все по-прежнему?
- Давно уж не видал я его,- ответил Алексей.- Четверта неделя, как выехал я из Осиповки.
- Где ж побывал?
- Да в Красну Рамень хозяин посылал на мельницы, оттоль вот сюда приехал.
- Из Красной-то Рамени крупчатку, что ль, куда ставите?- спросил Колышкин.
- Нешто,- подтвердил Алексей.
- По-моему, не надо бы торопиться - выждать бы хорошей цены,- заметил Сергей Андреич.- Теперь на муку цены шибко пошли под гору, ставят чуть не в убыток... В Казани, слышь, чересчур много намололи... Там, брат, паровые мельницы заводить теперь стали... Вот бы Патапу-то Максимычу в Красной Рамени паровую поставить. Не в пример бы спорей дело-то у него пошло. Полтиной бы на рубль больше в карман приходилось.
- Известно,- согласился Алексей.
- Говорил я ему намедни,- продолжал Колышкин,- да в печалях мои слова мимо ушей он пустил. Помолчал Алексей.
- Однако покаместь прощай,- молвил Сергей Андреич, хлопнув по плечу Алексея.- У меня сегодня пароход отваливает... Некогда... Заходи ко мне покалякаем. Дом-от мой знаешь?
- Нет, не знаю,- отвечал Алексей. - А у Ильи пророка. Вон в полугоре-то церковь видишь: золочена глава,- говорил Сергей Андреич, указывая рукой на старинную одноглавую церковь.- Поднимись в гору-то, спроси дом Колышкина всякий укажет. На правой стороне, каменный двухэтажный... На углу.
- Слушаю, Сергей Андреич, беспременно побываю,- отвечал Алексей, кланяясь Колышкину.
Сергей Андреич пошел было дальше по набережной, но шагах в пятнадцати от Алексея встретил полного, краснолицего, не старого еще человека, пышущего здоровьем и довольством. Одет он был в свежий, как с иголочки, летний наряд из желтоватой бумажной ткани, на голове у него была широкополая соломенная шляпа, на шее белоснежная косынка. Борода тщательно выбрита, зато отпущены длинные русые шелковистые бакенбарды. Встретя его, Колышкин остановился.
Слушает Алексей разговор их... Ни слова не может понять. Говорили по-английски.
"Надо быть, не русский,- подумал Алексей.- Вот, подумаешь, совсем чужой человек к нам заехал, а матушка русска земля до усов его кормит... А кровному своему ни места, ни дела!.. Ишь, каково спесиво на людей он посматривает... Ишь, как перед нехристем народ шапки-то ломит!.. Эх ты, Русь православная! Заморянину - родная мать, своим детушкам - злая мачеха!.."
И в досаде, тихими стопами, опустя голову, побрел он в гостиницу.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На другой день, только что отпели вечерню, пошел Алексей искать дом Сергея Андреича. Отыскать его было нетрудно. Только что поднялся он к Ильинской церкви и у первого встречного спросил про дом Колышкина, ему тотчас его указали. Дом большой, каменный, в два яруса, с зеркальными стеклами в окнах, густо уставленных цветами, с резными дубовыми дверями подъезда. Сквозь высокую чугунную решетку, заменявшую забор, виднелся широкий чистый двор с ярко-зеленым дерном, убитыми толченым кирпичом дорожками и небольшим водометом. Среди двора важно расхаживала красивая птица, распустив широкий хвост, блестевший на солнце золотыми и зелеными переливчатыми перьями. Сроду не видавший павлинов, как чуду, дивился, глядя на него, Алексей. Дивуется, а сам на хоромы Сергея Андреича взглядывает да заветную думу свою думает: "Разжиться бы вволю, точь-в-точь такие палаты построил бы!"
Несмелыми шагами, озираясь на стороны, взошел Алексей на крыльцо колышкинского дома, взялся за дверную ручку - хвать, ан дверь на запоре... Как быть?.. Спросить некого - на дворе, кроме павлина, ни единой души. Заглянул за угол дома, а там такое же крыльцо, такая же дверь, и тоже запертая. В окошко бы по-деревенскому стукнуть - высоко, не достанешь... "Крепко же в городу живут,- подумал Алексей,- видно, здесь людям не верь да запирай покрепче дверь, не то мигом обчистят". И, долго не думавши, по лесному обычаю стал изо всей силы дубасить в дверь кулаками, крича в истошный голос:
- Эй вы, крещеные!.. Отомкните хоромы-то! Дверь отворилась, в ней показался здоровенный человек, бритый, в немецком платье, у картуза околыш обшит золотым галуном... Сробел Алексей. "Должно быть, чиновный,- подумал он,пожалуй, больше станового. Ишь ты, шапка-то какая!... Золотом обшита!.. Большого, надо быть, чину!.."
- Взбесился, что ли, ты? - накинулся здоровяк на Алексея.- Чего в дверь-то колотишь!.. Не видишь разве колокольчика?