- Все это, матушка, я очень хорошо и сам могу понимать,- сказал Василий Борисыч.- Чего лучше того, как господу служить? Но ведь я, матушка, высоко о себе не полагаю и никак не могу вменить в правду ваших обо мне слов, будто я церкви уж так надобен, что без меня и обойтись нельзя... Это вы только по своей доброте говорите... А Патапа Максимыча оскорбить мне тоже нежелательно, хоть и он обо мне тоже уж больно высоко задумал, чего я и не стою... А по душе признаться, откровенно вам доложить, матушка, и боязно мне огорчать-то его... Не оставит он втуне, если поперек его воли пойдешь, а я человек маленький, к тому же несмелый, меня обидеть не то что Патап Максимыч, всякий может.
- Нечего тебе бояться,- возразила Манефа.- Сегодня здесь, завтра уехал. Где он тебя возьмет?
- Э, матушка! - молвил Василий Борисыч.- У Патапа Максимыча рука долга, на дне моря достанет.
- Да ведь ты не беззаступен! - сказала Манефа.- Гусевы, Мартыновы, Досужевы в обиду не дадут.
- Не дадут! - горько улыбнувшись, молвил Василий Борисыч.- Мало вы знаете их, матушка, московских-то наших тузов!.. Как мы с Жигаревым из Белой-то Криницы приехали, что они тогда?.. Какую заступу оказали?.. Век того не забуду...
- А что такое? - спросила Манефа.
- Да вот что,- начал свой рассказ Василий Борисыч.- В самое то время, как мы ездили за границу, проживал в Москве Белокриницкого монастыря настоятель отец архимандрит Геронтий. За сбором в Россию был послан, деньги на построенье соборного храма, утварь всякую церковную, облаченья, иконы древние собирал от христолюбцев для митрополии... Проведали о нем, и велено было взять его, как только из Москвы со всем своим сбором выедет... А мы едем себе обратно, ничего не ведаем и совершенно спокойны... В Туле узнали, что Геронтий под караулом, а по Москве строгие розыски идут насчет переписки с митрополией... Слышим, старообрядцы все в тревоге... Мы, конечно, испугались, думали не ехать в Москву, а наперед написать да спроситься, что делать... Послали письмо, ответу не дождались, а на словах посланный от тех, что нас посылали, сказал:
"Делайте, что хотите,- мы вас никуда не посылали, знать вас не знаем, ведать не ведаем". Вот оно каково, матушка!.. Подумали мы, подумали - что делать, что предпринять?.. И положились во всем на божию волю: что будет, то и будь,- поехали. А подъезжая, в сторону взяли на Кожухово и, не заехавши в Москву, прямо на Рогожское. Сдали миро и другую святыню, что привезли, да в город. К тому придем, к другому, кто нас посылал-то, а они сторонятся, ровно чуму мы с собой завезли. Нашли, говорят, время, когда воротиться! До вас ли теперь. Не смейте, говорят, и к домам нашим близко подходить, мы вас никогда не знали и никуда не посылали! Так вот они каковы, заступники-то!.. Вот какова надежда на них, матушка!..
Негодованье разлилось по лицу Манефы. Молчала она. Нечего было сказать на слова Василья Борисыча. Он продолжал:
- Когда мирно да тихо, когда от правительства ослаба - высоко тогда они мостятся, рукой не достать, глазом не вскинуть: "Мы-ста да мы-ста!.." Мы обчество!.. Первостатейные!.. А чуть понахмурилось - совсем иные станут: подберут брызжи, подожмут хвосты и глядят, что волк на псарне... и тогда у них только о самих себе забота - их бы только чем не тронули, о другом и заботы нет; все тони, все гори,- пальцем не двинут...
Эх, матушка, мало вы их знаете!.. Петр апостол трижды от Христа отрекся, а наши-то столпы, наши-то адаманты благочестия раз по тридцати на дню от веры во время невзгод отрекаются... Да и не токмо во время невзгод, завсегда то же делают... Знакомство с господами имеют, жизнь проводят по-ихнему. Спросят господа: "Зачем-де вы, люди разумные, в старой своей вере пребываете?" Отречься нельзя; всяк знает, чего держатся, что ж они делают?.. Смеются над древлим-то благочестием, глупостью да бабьими враками его обзывают. "Мы-де потому старой веры держимся, что это нашим торговым делам полезно..." А другой и то молвит: "Давно бы-де оставил я эти глупости, да нельзя, покаместь старики живы - дяди там какие али тетки. Наследства-де могут лишить..." Вот как они поговаривают... А ведь это, матушка, сторицею хуже, чем Петровски Христа отречься страха ради иудейска...
- Неужто вправду ты говоришь, Василий Борисыч?- взволнованным голосом спросила Манефа.
- Как перед богом, матушка,- ответил он.- Что мне? Из-за чего мне клепать на них?.. Мне бы хвалить да защищать их надо; так и делаю везде, а с вами, матушка, я по всей откровенности - душа моя перед вами, как перед богом, раскрыта. Потому вижу я в вас великую по вере ревность и многие добродетели... Мало теперь, матушка, людей, с кем бы и потужить-то было об этом, с кем бы и поскорбеть о падении благочестия... Вы уж простите меня Христа ради, что я разговорами своими, кажись, вас припечалил.
- О господи долготерпеливый и многомилостивый! - вздохнула Манефа.
- Вы думаете, матушка, что, устроя церковные эти дела, вот хоть насчет архиерейства, что ли, или насчет другого чего, из ревности по вере они так поступают? - продолжал Василий Борисыч - Нисколько, матушка, о том они не думают... Большие деньги изводят, много на себя хлопот принимают из одного только славолюбия, из-за одной суетной тщетной славы. Чтобы, значит, перед людьми повыситься... Не вера им дорога, а хвала и почести. Из-за них только и ревнуют... Ваше же слово молвлю: мамоне служат, златому тельцу поклоняются... Про них и в писании сказано: "Бог их - чрево".
Скорбные думы о падении благочестия в тех людях, которых жившая в лесах Манефа считала незыблемыми столпами старой веры и крепкими адамантами, до глубины всколебали ее душу... Не говорила она больше ничего Василью Борисычу насчет поступленья его в приказчики к Патапу Максимычу. Ни отговаривала, ни уговаривала. Замолчала она; не заговаривал и Василий Борисыч...
Молча доехали в самую полночь до Комарова."И что это, что это с нами будет? - думала Манефа, выйдя из повозки и взглянув на черневшую в ночном сумраке часовню.- Извне беды, бури и напасти; внутри нестроение, раздоры и крайнее падение веры!.. О господи!..
Ты единая надежда в печалях и озлоблениях... устрой вся во славу имени своего, устрой, господи, не человеческим мудрованием, но ими же веси путями".
Потом, прощаясь с Васильем Борисычем у входа в свою келью, тихонько шепнула ему:
- Ты, Василий Борисыч, никому не говори, про что мы с тобой беседовали... Зачем смущать?
- Вполне понимаю, матушка,- отвечал он также шепотом.- Как можно? Слава богу, не маленький.
- То-то, смотри поостерегись,- молвила Манефа и, пожелав гостю спокойного сна, низко ему поклонилась и отправилась в келью...
Было уж поздно, не пожелала игуменья говорить ни с кем из встретивших ее стариц. Всех отослала до утра. Хотела ей что-то сказать мать Виринея, но Манефа махнула рукой, примолвив: "После, после". И Виринея покорно пошла в келарню.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Когда Марья Гавриловна воротилась с Настиных похорон, Таня узнать не могла "своей сударыни". Такая стала она мрачная, такая молчаливая.
Передрогло сердце у Тани. "Что за печаль,- она думает,- откуда горе взялось?.. Не по Насте же сокрушаться да тоской убиваться... Иное что запало ей на душу". Две недели прошло... Грустная, ко всему безучастная Марья Гавриловна вдруг оживилась, захлопотала, и что ни день, то делалась суетливее. За то дело хватится, за другое примется,- ни того, ни другого не доделает. То битый час сидит у окна и молча глядит на дорогу, то из угла в угол метаться зачнет, либо без всякой видимой причины порывистыми рыданьями зарыдает. Путного слова не может Таня добиться - попусту гоняет ее Марья Гавриловна туда и сюда, приказывает с нетерпеньем, отсылает с досадой... Спросит о чем ее Таня - промолчит, ровно не слыхала, либо даст ответ невпопад.
По ночам вздыхает, тоскует; станет поутру Таня постель оправлять, думка (Думка - маленькая подушка, подкладываемая под щеку.) хоть выжми - мокрехонька вся. И каждый день хуже да хуже - тает Марья Гавриловна, ровно свеча на огне. "Лихие люди изурочили '' (Изурочить - колдовством навести на человека болезнь, испортить. ),- думает Таня, не зная, чем иным растолковать необычные поступки и странные речи Марьи Гавриловны.- Либо притку (Притка - посредством порчи напущенная болезнь с обмороками, беспричинными рыданиями и истерическими припадками. ) по ветру на нее пустили, либо след ее из земли вынули". Как тому горю пособить, кому сурочить (Сурочить - знахарскими заговорами снять напущенную на человека болезнь. ) с "сударыни" злую болесть лиходеями напущенную?