— Молчать! — громче прежнего крикнул Патап Максимыч. — Смеет еще разговаривать… Бери! Не протянул руки Алексей.
— Да бери же, босопляс ты этакой!.. Бери, коли дают, — топнув ногой, крикнул на него Патап Максимыч. — Ломаться, что ли, передо мной вздумал? Чваниться?.. Так я те задам!.. Бери, непуть (Непутный человек, иногда бес.) этакой!..
Дрожмя дрожали руки у Алексея, когда принимал он подарок от Патапа Максимыча. Хоть корыстен был, а эти деньги ровно калено железо ожгли его.
Ни слова не говоря, до земли поклонился он Патапу Максимычу.
— Для че валяешься? — строго молвил ему Патап Максимыч, оборачиваясь к окну. — Только богу да родителям в ноги следует кланяться — больше никому. Встал Алексей и замолчал, потупя очи.
— Нужда придет — письмо пиши: помогу, — говорил Патап Максимыч, глядя в окно. — А сам глаз не смей показывать… есть ли место на примете?
— Никакого нет, — ответил Алексей.
— В Комарове побывай. Марья Гавриловна Масляникова, что живет у сестры в обители, вздумала торги заводить, пароход покупает. Толкнись к ней — баба добрая… Без приказчика ей нельзя… Скажи: от Патапа, мол, Максимыча прислан.
Вздрогнул Алексей от речей Чапурина. И слышится, да не верится.
«Как же это так? — думает он. — Отчего же она сама не сказала мне?»
— Ну, с богом…— после долгого молчанья сказал Патап Максимыч, продолжая глядеть в окно. — Отправляйся.
— Патап Максимыч!.. — упалым голосом начал было Алексей.
— Нечего тут!.. Коли сказано «с богом», так берись за скобку да шасть за косяк…— угрюмо сказал Патап Максимыч, не отворачиваясь от окна. — Пару саврасых с тележкой дарю. На них поезжай…
— Прости ты меня, ради господа…— зарыдал Алексей, падая к ногам Патапа Максимыча.
— В шею, что ли, толкать? — закричал тот. — Убирайся, покуда цел!
Грустно поднялся Алексей и неспешными шагами вышел из горницы. И тут не обернулся Патап Максимыч.
Но долго по уходе Алексея глядел он в окно. Очей не сводя, мрачно смотрел, как тот сряжался в дорогу, как прощался с Пантелеем и с работниками, как, помолившись богу на три стороны, низко поклонился покидаемому дому, а выехав за околицу, сдержал саврасок, вылез из тележки, еще раз помолился, еще раз поклонился деревне…
Вот тихо рысцой запылил он по излучистой дорожке, что пролегала меж ярко-зеленых полос озими. Вот и скрылся в темном перелеске… Улеглась и пыль, взбитая звонкими копытами дареных лошадок, а Патап Максимыч все стоит у окна, все глядит на перелесок.
Пусто и безлюдно показалось ему в доме, когда воротился он с погоста, похоронив Настю… еще пустей, еще безлюдней показалось ему теперь, по отъезде Алексея… Широкими шагами ходит Патап Максимыч взад и вперед по горнице. Громко стучат каблуки его по крашеному полу, дрожит и звенит в шкапах серебряная и фарфоровая посуда… Тяжкие думы объяли Чапурина… Не выходит из мыслей дочь-покойница, не сходит и обидчик с ума… Рад бы радешенек из мыслей вон его, да крепко засел в голове — ничем оттуда его не выбьешь, не выживешь… Все гребтится Патапу Максимычу: куда-то он денется, каково-то будет ему в чужих людях жить.
"Эх, грому на тя нет! — бранится сам про себя Патап Максимыч. — Малого времени подождать не мог!.. Что теперь наделал, пустая голова?.. И себе навредил, и ее погубил, и меня обездолил… Ежа бы те за пазуху!
Опустилось солнышко за черную полосу темного леса; воротились мужики домой с полевой работы, торопились они засветло отужинать — после Николина дня грешно в избах огонь вздувать. Трифон Лохматый, сидя на лавке возле двери, разболокался (Раздевался.), Фекла с дочерьми ставила на стол ужину… Вдруг к воротам подкатила пара саврасок.
Выглянула Фекла в окно, всплеснула руками. Бросив столешник, что держала в руках, накрывая стол для ужины, кинулась вон из избы с радостным криком:
— Алексеюшка!
— Кони-то знатные какие, надо быть хозяйские, — нараспев проговорила Параня, высунувшись до половины из середнего подъемного окна.
— Опять по делам, видно, послан, — проворчал разувавшийся Трифон.
Скрипнули ворота. Алексей въехал на двор и, не заходя в избу, хотел распрягать своих вяток, но мать была уже возле него. Горячо обнимает его, а сама заливается, плачет. Вся семья высыпала на крыльцо встречать дорогого нежданного гостя.
— Куда бог несет? — спросил Трифон у сына, когда тот перездоровался со всеми.
— Да по разным местам, батюшка. — отвечал Алексей. — Теперь покуда в Красну Рамень на мельницы… оттоль и сам не знаю куда.
— Как так? — удивился Трифон. — Едешь в путь, а куда тот путь, сам не ведаешь.
— На мельницах от хозяина приказ получу… А там, может, и на все лето уеду… На Низ, может, сплыву, — отвечал Алексей, привязывая саврасок обротями к заду тележки. Фекла всхлипнула.
— Приводится тебе, дитятко, спознавать чужу дальню сторону, — на голос причитанья завела было она, но Трифон унял жену.
— Заверещала, ничего не видя! — крикнул он. — Не в саван кутают, не во гроб кладут… Дело хорошее — дальня сторона уму-разуму учит… Опять же Алёхе от хозяйских посылов отрекаться не стать… На край света пошлют, и туда поезжай.
— Чужбина-то ведь больно непотачлива, — горько молвила, утирая слезы, Абрамовна. Не ответил Трифон старухе.
— Есть ли овес-от в запасе? — обратился он к сыну. — Не то возьми из клети, задай лошадкам, да пойдем ужинать. Знатные кони! — примолвил старик, поглаживая саврасок. — Небось дорого плачены.
Не сказал Алексей, что дорогие лошадки подарены ему Патапом Максимычем.
Хоть заботная Фекла и яичницу-глазунью ради сынка состряпала, хоть и кринку цельного молока на стол поставила, будничная трапеза родительская не по вкусу пришлась Алексею. Ел не в охоту, и тем опять прикручинил родную мать. Еще раз вздохнула Фекла Абрамовна, вспомнив, что сердечный ее Алешенька стал совсем отрезанным от семьи ломтем.