— Что, крестный, не весел, голову повесил? — крикнул он, не покидая мотыги.
Не ответил Патап Максимыч. Разъярился уж очень, слова не мог сказать…
Разговорил-таки его Сергей Андреич. Мало-помалу рассказал Патап Максимыч и про вексель и про подарки, сделанные им Алексею, про все рассказал, кроме тайного позора Насти покойницы.
— Вешать мало таких!.. — вспыхнув от гнева, вскликнул Колышкин. — А она-то, она-то! Эх, Марья Гавриловна, Марья Гавриловна!.. Бить-то тебя, голубушка, некому!.. Понятно, зачем деньги ему в наличности нужны, — году не пройдет, обдерет он ее до последней рубашки, а там и пустит богачку по миру… Помяни мое слово… А каков хитрец-от!.. И мне ведь спервоначалу складным человеком казался… Поди ты с ним!.. Правду говорят: не спеши волчонка хвалить, дай зубам у серого вырости… Плюнь на него, крестный. Забудь, что есть на свете такой человек.
— До смертного часу не забыть мне его!.. Посрамитель он мой!..
Колышкин думал, что Патап Максимыч насчет векселя говорит. Потому и сказал:
— Какой же он тебе посрамитель? Времени хоть немного, а, бог даст, управимся… А ему посрамление будет… И на пристани и на бирже всем, всем расскажу, каков он есть человек, можно ль к нему хоть на самую малость доверия иметь. Все расскажу: и про саврасок, и про то, как долги его отцу со счетов скинуты, и сколько любил ты его, сколько жаловал при бедности… На грош ему не будет веры… Всучу щетинку, кредита лишу!
— Не делай так, Сергей Андреич… Зачем?.. Не вороши!.. — все про Настю думая и пуще всякого зла опасаясь бесстыдных речей Алексея, молвил Чапурин. — Ну его!.. Раз деньги на подряд мне понадобились… Денег надо было не мало… Пошел я в гостиный… поклонился купечеству — разом шапку накидали… Авось и теперь не забыли… Пойду!.. И пошел было.
— Стой, крестный, не спеши. Поспешишь — людей насмешишь, — молвил Сергей Андреич, удерживая его за руку. — Пожди до утра — сегодня ли, завтра ли деньги собрать, все едино: платеж-от послезавтра еще… Отдохни, спокойся, а я, пообедавши, кой-куда съезжу… Много ль при тебе денег теперь?
— Трех тысяч не будет… Если сейчас же в Городец да в Красну Рамень послать, столько ж еще б набралось, — молвил Патап Максимыч.
— У меня… кой-что в кассе найдется… Вот что, крестный: до завтра из дому ни шагу!.. Слышишь?.. И до себя никого не допускай — дома, мол, нет. А теперь обедать давай — здесь, на вольном воздухе, пожуем самдруг…
— Хлопотать надо мне, Сергей Андреич, — промолвил Чапурин.
— Я буду хлопотать, а ты сиди дома, точи веретёна, — перебил Колышкин. — И хозяйке моей не кажись — вишь какой ты расстроенный!.. Не надо таким в люди казаться… То дело, бог даст, обойдется и ввек не помянется, а увидят тебя этаким, толки зачнутся да пересуды, наплетут и невесть чего — и, что ни придумают, ввек того не забудут… Сиди же дома, крестный… Слышишь?..
— Ладно, — упалым голосом, жалобно промолвил Патап Максимыч и молча стал смотреть на реку. После обеда Сергей Андреич куда-то надолго уехал. Поздно вечером он воротился. Патап Максимыч сидел на приступках беседки, подпершись локтями и закрыв лицо ладонями.
— Ну что, крестный? — весело спросил его Сергей Андреич.
— Ничего, думал все…— уныло проговорил Патап Максимыч.
— Про что ж так невесело раздумывал? Неужто все про Алешку непутного? — спросил Колышкин.
— О слове писания размышлял я, Сергей Андреич, — садясь на скамейку, ответил: — «Овым подобает расти, овым же малитися…» Так оно и выходит… Каков я был до сего человек!.. Возносился паче меры, на всякого смотрел свысока… И смирил меня господь за треклятую гордость… Не от сильного-могучего, не от знатного, от властного — от своего страдника-работника, от наймиста[228] принял я поношение, потерпел унижение!.. Слётыш, материно молоко на губах не обсохло, а клони перед ним седую голову… Ему расти, мне же малитися!.. Что ж? Господня воля!.. Благо ми, яко смирил мя еси, господи!.. Да это что? Трын-трава!.. Знал бы ты сердце мое, Сергей Андреич, ведал бы думы мои сокровенные!.. — порывисто вскликнул Чапурин и чуть не выдал заветной тайны своей…
— Да что это, крестный, с тобою? Приди в себя, образумься!.. — молвил изумленный Сергей Андреич.
А изумился оттого, что заметил слезу на седой бороде Патапа Максимыча. В другой только раз видел он слезы крестного. Впервые видел их на Настиных похоронах.
— Спокойся, крестный!.. Перестань!.. — уговаривал его Колышкин. — На что это похоже?..
— Ты что?.. — вскочив со скамьи и быстро подняв голову, вскликнул Патап Максимыч. — Думаешь, вот дескать, какой кряж свалился?.. От векселя думаешь?.. Не помышляй того, Сергей Андреич… Эх, друг мой сердечный, — примолвил он грустно, опуская голову и опять садясь на скамейку. — Как Волги шапкой не вычерпаешь, так и слез моих уговорами не высушишь!.. Один бы уж, что ли, конец — смерть бы, что ли, господь послал!..
Долго с сердечной любовью разговаривал его Колышкин, уверяя, что деньги завтра будут готовы, но это не успокоило Патапа Максимыча… Настина тайна в руках страдника — вот что до самого дна мутило душу его, вот что горем его сокрушало… Не пригрозишь теперь богачу, как грозил дотоль нищему.
— Нет, уж ты, бога ради, освободи меня, Сергей Андреич, — сказал, наконец, Патап Максимыч. — Изнемог я… Дай одному с печалью остаться, подь отсель, оставь меня одного… Дай надуматься… А какой я допреж сего столп был неколебимый… Помнишь?.. Никого не боялся, ничего не страшился!.. Шатнуло горе, свихнуло!.. Глядя на меня, поучайся, Сергей Андреич, познай, как человеку подобает малитися… Божий закон!.. Господне определенье!..
— Эх, крестный, крестный!.. Да стоит ли Алешка Лохматов такого горя-уныния? — с сердечным участьем молвил Сергей Андреич. — Зачем безнадежишь себя?..
Бог не без милости. Дело не пропащее… Уладим, бог даст… А тебе бы в самом деле хорошо одному побыть… Прощай… Утро вечера мудренее… Помнишь, как ребятишкам бабы сказки сказывают? И я скажу тебе, что в сказках говорится: «Что тебе от меня будет сделано, то будет не служба, а службишка, спи-почивай до утра — утро вечера мудренее».
И неспешным шагом пошел из саду вон. Не берет сон Патапа Максимыча. Сидит на скамье, у самого края кручи, что отвесной стеной стоит над нижним городом и рекою… Другая ночь безо сна!.. Не доводилось прежде испытывать такой бессонницы Патапу Максимычу… Далеко было за полночь, заря занялась над горами, погасли огни пароходов, говор и гомон зачался на реках и на набережных, когда удрученный горем, сломленный в своей гордости, ушел Чапурин в беседку…
Запер он дверь изнутри, опустил в окнах занавеси, вынул из чемодана образ Спаса нерукотворенного, поставил его на столике и затеплил восковую свечу… Солнце давно уже играло золотистыми лучами по синеватой переливчатой ряби, что подернула широкое лоно Волги, и по желтым струям Оки, давно раздавались голоса на судах, на пристани и на улицах людного города, а Патап Максимыч все стоял, на келейной молитве, все еще клал земные поклоны перед ликом Спаса милостивого.
Молитва успокоила взволнованную душу, поклоны утомили тело, он прилег… И пришел благодатный сон и держал его почти до полудня.
Только проснулся Патап Максимыч, с радостным видом Колышкин в беседку вошел.
— Здравствуй, крестный!.. Здоров ли, родной? — весело спросил он Чапурина.
— Заспался грехом, не обессудь, — промолвил Патап Максимыч, зевая. — Всю ночь напролет на волос не уснул. К ранним обедням звонили, как я задремал… Полдни никак?.. Эк я!.. Сроду того не бывало.
— А вот говорится пословица: «Долго спать — с долгом встать». К тебе она не подходит, — улыбаясь, молвил Колышкин.
— Как не подходит? Ко мне-то больше всего и подходит, — возразил Чапурин.
— Ан нет, — сказал на то Сергей Андреич. — Сряжайся скорей, ступай к разбойнику… Вот деньги. Ни в Красну Рамень, ни в Городец посылать не надо, и твои три тысячи пускай при тебе остаются… Получай двадцать тысяч. И положил перед ним пачки бумажек.
— Спеши к Алешке-то, покаместь на биржу не отъехал, — торопил Сергей Андреич Чапурина. — Брякнет, пожалуй, там: завтра, мол, вексель на Чапурина подаю ко взысканью. Тогда хоть и расплатишься, а говор да слава пойдут… Скорее, крестный, скорей!..