— Потчевали уж меня этим, — чуть слышно промолвил Василий Борисыч.
— А коли потчевали, так нечего и раздумывать, — сказал саратовец. — Благо же пост отошел, венчаться можно… Что попусту время тянуть?.. Давай-ка примемся за дело. Право, мы с Петром Степанычем разом бы тебя окрутили. А после с богатой женой стал бы ты жить-поживать да нас поминать. Не всякому, друг любезный, такое дерево удается склонить!.. То подумай, что одна дочь у отца. А денег-то у него да всякого именья, что у любого вашего московского туза. По времени все твое будет. Живи тогда во всякое свое удовольствие!
— Ох, Семенушка, и подумать-то страшно, — дрожащим голосом, чуть не со слезами промолвил Василий Борисыч. — Нешто ты думаешь спустит он, хоша и женюсь на Прасковье? Он ее, поди, за первостатейного какого-нибудь прочил… Все дело испорчу ему, замыслы нарушу… Живого в землю закопает. Сам говоришь, что зверь, медведь…
— Ну, в землю-то он тебя не закопает, — усмехнулся Семен Петрович. — Побить побьет — без этого нельзя, а после все-таки смилуется, потому что ведь одна у него дочь-то. Пожалеет тоже! Своя кровь, свое рожденье! Да и тебя, как видно, он возлюбил…
— Нет, этого, Семенушка, не говори! — сказал Василий Борисыч. — От Чапурина милости ждать мне нельзя. Ведь он как расходится да учнет лютовать, себя, говорят, не помнит… А кулачище-то какой!.. Силища-то какая!.. А мне-то много ли надо?.. Сразу решит. Рукой махнет — мокренько от меня останется.
— А ты не больно пужайся. Тут брат, чем больше робеть, тем хуже. Такое тут дело, Васенька, что как сробел, так и пропал, — продолжал Семен Петрович. — Одно то возьми, что, когда грех венцом покроешь, тебе на калачи от тестя хоша и достанется, да все ж не столько, как если узнает он про ваши лесные гулянки… Тут уж пощады не жди — насмерть забьет. И не уйдешь тогда от него — и в Москве тебя сыщет и в Питере, — где хочешь, сыщет. Ему что?.. Человек богатый — что задумал, то и сделал… Мой бы совет, Васенька, скорей валять самокрутку… Что в самом деле?.. Невеста молодая, из себя красива, а богатства-то сколько?.. Клад тебе в руки дается — бери не зевай. Дурак будешь, коли не возьмешь…
— Боязно, — тоскливо отозвался Василий Борисыч.
— Полно пустое городить! Слушать даже тошно тебя, ей-богу, — продолжал Семен Петрович. — Слушай: побоев тебе не миновать, без них не обойдешься. Но ведь и побои побоям рознь: от одних побоев синяки только бывают, от других смерть… Каких желаешь?.. Расчет, братец, верный: либо биту быть, либо смерть принять… Побои поболят да перестанут, а до смерти уложит — не встанешь. А хоша и не забьет тебя до смерти, так разве лучше, как пустит калекой век доживать?.. Подумай, рассуди — человек ты умный… Скажи, дело ль я говорю?
— Ох, уж, право, не знаю, что мне и думать, — жалобно промолвил Василий Борисыч. — Дело-то, как ни поверни, со всех сторон никуда не годится… Попутал меня окаянный!.. Да и то скажу я тебе, Семенушка, по душе скажу, как старинному другу, надежному приятелю, только уж не выдай ты меня…
— Охота пустяки-то говорить! «Не выдай!» Жид, что ли я, Иуда-предатель?.. Кажись, не первый день знакомы? — сказал Семен Петрович. — Говори, коли начал. Зачинай, дружище, зачинай — раскошеливайся!
— Не по душе она мне, Семенушка, — молвил Василий Борисыч.
— Кто?
— Да Прасковья-то.
— Скоренько ж, брат, откидываться вздумал, — лукаво усмехнулся саратовец. — Неделя-то прошла ли?
— Сам не знаю, как это случилось, — сказал Василий Борисыч. — Лукавый подвел! И теперь так она мне опротивела, так опротивела, что как только вспомню про нее, тошнехонько станет!.. Как же после того век-от с ней вековать?.. Подумай, что за жизнь у нас будет?.. Маета одна.
— Про это надо бы, Васенька, прежде было подумать, допреж улангерского лесочка. А теперь, как дело уж сделано, на увертки поздно идти, — молвил Семен Петрович. — Нет, дружище, дело твое теперь вот какое: либо женись да принимай от тестя небольшие побои, либо брось и на погибель иди, смертного часа жди.
— Ох, господи, господи! — тосковал Василий Борисыч, хватая себя за волосы.
— Нечего пожиматься-то, — подхватил саратовец. — Жениться — горе, не жениться — вдвое. Решайся, раздумывать нечего. Долго думать — тому же быть… Состряпать, что ли, самокрутку?.. Уж я постарался бы!
— Убегу я, Семенушка! — после недолгого молчания молвил Василий Борисыч.
— Куда? — спросил Семен Петрович. — От Чапурина, брат, не ухоронишься, со дна морского достанет.
— Я бы за рубеж, к некрасовцам, — вполголоса сказал Василий Борисыч. — Там у меня много знакомцев — не выдадут. Долга рука у Чапурина, а туда не дохватит.
— А по-моему, разве только на том свете от него ты укроешься, — молвил Семен Петрович. — У тебя за рубежом знакомцы, а у него деньги в кармане. Что перетянет?.. А?.. За границу уедешь… Да ведь граница-то не железной стеной огорожена. Сыщет тебя Чапурин и там. Не забудет дочернего позора, не помрет без того, чтоб не заплатить тебе за ее бесчестье…
— А может, не узнает, — промолвил Василий Борисыч.
— Не узнает?.. Как же?.. Разве такие дела остаются втайне? — сказал Семен Петрович. — Рано ли, поздно ли — беспременно в огласку пойдет… Несть тайны, яже не открыется!.. Узнал же вот я, по времени также и другие узнают. Оглянуться не успеешь, как ваше дело до Патапа дойдет. Только доброе молчится, а худое лукавый молвой по народу несет… А нешто сама Прасковья станет молчать как ты от нее откинешься?.. А?.. Не покается разве отцу с матерью? Тогда, брат, еще хуже будет…
— Ох, искушение!.. Право, не знаю, что и делать! — с отчаяньем молвил Василий Борисыч.
— Велеть нам с Петром Степанычем самокрутку ладить скорей, вот что надобно делать, — подхватил Семен Петрович. — Мы бы с ним зараз. Шапки с головы ухватить не успеешь, как будешь повенчан… Что же?.. Решай!..
— Подумать надо, — молвил Василий Борисыч и крепко задумался. Дуня Смолокурова с ума не сходила.
«Неужель придется навек расстаться с ней?» — думал московский посол.
— Ах ты, господи! — вскрикнул с досады Семен Петрович. — Ну, чего тут думать-то?.. Чего передумывать?.. За пазуху, что ли, голову-то спрячешь, как Чапурин ухватит тебя?.. Ну, Василий Борисыч, умный бы ты был человек, кабы не дурак!.. Вот уж истинно: ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса… Ты ему дело, а он чепуху, ты ему вдоль, а он поперек!.. Вот уж как есть ни сана, ни мана…[204]. Так леший же побери тебя, не хочу и вступаться… Пущай с тебя Чапурин шкуру с живого сдерет. Вспомянешь меня под его кулаками, вспокаешься, что не хотел слушать меня.
— Ну, уж ты и осерчал! — жалобным голосом проговорил Василий Борисыч. — Сказать ничего нельзя!.. Право… Чем бы посоветовать, потужить со мной, а он браниться! А еще приятель…
— Да как же на тебя не серчать-то? — с досадой ответил Семен Петрович. — Все дело ему как на ладонке кажут, а он: «Подумаю!..» Нечего думать-то, коли цел хочешь быть. Венчайся, и делу конец!.. Экая мямля, прости господи!.. Эдакий чурбан!.. Вот уж настоящий пень лесной!.. Право!..
— Тебе бы только ругаться, — еще жалобней проговорил Василий Борисыч.
— Не стоишь разве?.. — перебил саратовец. — Драть тебя надо, коли сам своей пользы не видишь. Все тебе рассказано, все тебе доказано; сам понимаешь, что одно спасенье тебе — жениться скорей. Не женишься — пиши письма к родным, за упокой поминали бы…
— Ин вот что, — начал было Василий Борисыч, но вдруг остановился и задумался.
После короткого раздумья, с живостью схватив Семена Петровича за руку, молвил он:
— Пойдем на всполье, Семенушка, за Каменный Вражек. Там на вольном воздухе дельней потолкуем. А здесь ты вон на всю обитель кричишь — услышать могут… Пойдем!
— Пожалуй, пойдем, — небрежно молвил саратовец. — Только, признаться, не жду, чтоб и там вышел какой толк из наших с тобой разговоров. Потому — дурак, пользы своей не понимаешь…
Пошли, но только поравнялись с домиком Марьи Гавриловны, как глядевший из окна Патап Максимыч стал их к себе закликать: