— Что, Сеня?.. Трещит в голове? — спросил Самоквасов.
— Совсем разломило, — ответил Семен Петрович. — Похмелье хуже лихоманки. Беда!.. С ног даже бьет.
— Не полечиться ли? — молвил Петр Степаныч, доставая из чемодана баклажку.
— Можно, — весело улыбнувшись и потирая руками, сказал Семен Петрович.
— Таисея потчевала меня сорокатравчатой… Дурака нашла, стану я пить ихнюю дрянь, как в баклажке есть еще померанцевая, — смеялся Петр Степаныч, наливая стаканчики.
Опохмелились. Немного погодя, еще пропустили померанцевой.
— Чаю не хочешь ли? — спросил Самоквасов.
— Чай мне не по нутру, было бы винцо поутру, — отшутился Семен Петрович. — Разве с постными сливками?
Постных сливочек из дорожного погребца достали и выпили по хорошему пуншику. Оправясь тем от похмелья, пошли из светлицы вон: Семен Петрович караулить Василья Борисыча, Самоквасов от нечего делать по честным обителям шататься, да на красных девушек глазеть.
Побывал у Глафириных, побывал и у Жжениных, побеседовал с матерями, побалясничал с белицами. Надоело. Вспало на ум проведать товарищей вчерашней погулки. Проходя к домику Марьи Гавриловны мимо Манефиной «стаи», услышал он громкий смех и веселый говор девиц в горницах Фленушки, остановился и присел под растворенным окном на завалинке.
Слушает — Никитишна сказку про Ивана-царевича сказывает. Слышит, как затеяла она, чтоб каждая девица по очереди рассказывала, как бы стала с мужем жить. Слышит, какие речи говорят девицы улангерские, слышит и Фленушку.
В жар его бросило, крупными каплями пот на лбу выступил… И наедине резко говаривала с ним Фленушка насчет замужества, но таких речей не доводилось ему слыхать от нее. «Так вот какова ты! — думает он сам про себя. — Да от этакой жены прямо в петлю головой!.. А хороша, шут ее побери — и красива, и умна, и ловка!.. Эх, Фленушка, Фленушка!.. Корнями, что ли, обвела ты меня, заколдовала, что ли, злодейка, красотой своей! И рад бы не думать про нее, да думается!.. Да не врешь ли ты, Фленушка?.. Из удали, из озорства не хвастала ли ты перед подругами?.. Да нет. Ведь и мне, хоть не теми словами, а то же в последний раз говорила. — За шутку принимал, а выходит, то не шутка была… Ах, Фленушка, Фленушка!»
И в раздумье не слыхал он, что сказала Прасковья Патаповна.
Нежный, тихий говор, журчанью светлого ключа подобный, певучие звуки нежной девичьей речи вывели Самоквасова из забытья. С душевной усладой слушал о Дуню Смолокурову, и каждое слово ее крепко в душе у него залегло.
«Вот так девушка!» — подумал он. И вспомнились слова Таисеи.
Замеченный Аграфеной Петровной, быстро вскочил Самоквасов с завалины и еще быстрее пошел, но не в домик Марьи Гавриловны, где уж раздавались веселые голоса проснувшихся гостей, а за скитскую околицу. Сойдя в Каменный Вражек, ушел он в перелесок. Там в тени кустов раскинулся на сочной благовонной траве и долго, глаз не сводя, смотрел на глубокое синее небо, что в безмятежном покое лучезарным сводом высилось над землею. Его мысли вились вкруг Фленушки да Дуни Смолокуровой.
— Скучно тебе, моя милая, — говорила Аграфена Петровна Дуне Смолокуровой. — Все девицы разошлись, кто по гостям, кто по делам. Не пойти ль и нам на травке полежать, цветочков порвать?
С охотой согласилась Дуня, и обе, знакомой тропинкой спустившись в Каменный Вражек, пошли в перелесок. Выбрали там уютное место, по сочной траве платки разостлали и сели.
— Посмотрю на тебя я, Дунюшка, какая ты, стала неразговорчивая, — так начала Аграфена Петровна. — А давно ль, кажется, как жили мы здесь у тетушки, с утра до ночи ты соловьем заливалась… Скажи по душе, по правде скажи мне по истинной, отчего такая перемена сталась с тобой? Отчего, моя милая, на слова ты скупа стала?
— В те поры, как жила я у матушки Манефы, была я дитя неразумное, — отвечала Груне Авдотья Марковна. — Одно ребячье было на уме, да и смысл-от ребячий был. А теперь, — со светлой улыбкой она промолвила, — теперь уж вышла я из подростков. Не чужими, своими глазами на свет божий гляжу…
— Что ж? — спросила Аграфена Петровна, когда Дуня вдруг оборвала речь. — Неужто белый свет успел надокучить тебе?
Помолчала Дуня и, припав лицом к плечу Аграфены Петровны, сказала:
— А вспомни-ка, что ты мне в ту пору часто говаривала. «В море туманы, в мире обманы» — таковы были речи твои. Не могла я тогда вместить твоих слов, а теперь каждый день тебя поминаю. Да, истину ты говорила мне: одни обманы на свете, правды в людях нет. Все на кривде: в торговом ли деле, в домашнем, или в другом каком. А на языке у каждого правда — всяк ее хвалит, да не всяк хранит, всяк ее ищет, а никто не творит… Претит душе моей неправда. Тяжело видеть, что вижу. А помочь ни силы нет, ни уменья. Зачнешь говорить, на смех подымут, ну и молчишь… Оттого малословна и стала я. Никому про то я не говаривала, тебе одной открылась. Пробовала тятеньке сказать — смеется. «Ты еще молода, говорит, поживешь подольше, уходишься». Призадумалась Аграфена Петровна.
— Мир во зле лежит, и всяк человек есть ложь, — она молвила. — Что делать, Дунюшка! Не нами началось, милая, не нами и кончится. Надо терпеть. Такова уж людская судьба! Дело говорил тебе Марко Данилыч, что ты молоденька еще, не уходилась. Молодой-от умок, Дунюшка, что молодая брага — бродит. Погоди, поживешь на свете, притерпишься.
— Что это за жизнь? И зачем родились мы на свет? — тихим голосом плакалась Дуня.
— Власть господня на то, — строго промолвила Аграфена Петровна. — Не нам судить о том, что небесный отец положил во власти своей и печатью тайны от нас запечатал! Грех великий испытывать создателя!
— Знаю это, знаю, сердечная моя, милая, — припадая к плечу Аграфены Петровны, говорила Дуня. — Да что ж делать-то мне? Нехотя согрешишь. Тошненько в такой жизни!.. Измаялась я!
— Вот что скажу я тебе, Дунюшка, — улыбаясь светлой улыбкой, молвила Аграфена Петровна. — Знаю, отчего такие мысли бродят у тебя, отчего тошно тебе на свет вольный глядеть… Знаю и лекарство, чем исцелить тебя.
— Чем? — быстро откинувшись от плеча Аграфены Петровны, спросила Дуня.
— То колечко, что Марко Данилыч тебе подарил, надо отдать поскорее, — с улыбкой, полной любви, сказала Аграфена Петровна.
Спрятала Дуня запылавшее личико на груди ее. Ни слова сама.
— Скажи по правде, не утай от меня, — продолжала Аграфена Петровна, нежно целуя девушку в наклоненную головку. — Есть на примете кто?
— Ведь я же сказала тебе… Стану разве скрываться? Перед тобой раскрыта душа моя, — чистым, ясным взором глядя в очи Аграфены Петровны, молвила Дуня. — Были на минуту пустые мысли, да их теперь нет, и не стоит про них поминать…
— Молись же богу, чтоб он скорей послал тебе человека, — сказала Аграфена Петровна. — С ним опять, как в детстве бывало, и светел и радошен вольный свет тебе покажется, а людская неправда не станет мутить твою душу. В том одном человеке вместится весь мир для тебя, и, если будет он жить по добру да по правде, успокоится сердце твое, и больше прежнего возлюбишь ты добро и правду. Молись и ищи человека. Пришла пора твоя.
— Мудрены твои речи, Грунюшка, не понять мне их. Но ты любишь меня, а ложь никогда с языка твоего не сходила. Верю тебе, верю, моя добрая, милая Грунюшка! — говорила Дуня, осыпая поцелуями Аграфену Петровну.
— Молись же! — молвила ей Аграфена Петровна.
— Буду молиться, — ответила Дуня. — И вот что… придется по мысли мне человек, без совета твоего за него не пойду… Ты больше меня знаешь людей, поглядишь на него и скажешь — таков ли он, какого мне надо… Скажешь?.. Скажешь, Грунюшка?.. Посоветуешь?..
— Ну, ладно, ладно, — с ясной улыбкой молвила Аграфена Петровна. — Пиши, нарочно приеду, а на свадьбе, пожалуй, и в свахи пойду.
— Не в свахи, а вместо матери, — перервала ее Дуня. — Не привел господь матушке меня вырастить. Не помню ее, по другому годочку осталась. А от тебя, Грунюшка, столь много добра я видела, столько много хороших советов давала ты мне, что я на тебя как на мать родную гляжу. Нет, уж если бог велит, ты вместо матери будь.