Рухама была очень странной старухой. В местечке рассказывали, что ее привезли в дом Рут и Йекутиэля из губернской больницы для душевнобольных. Другие утверждали, что Рухама приехала с Волыни. Так или иначе, но она проводила все дни и вечера в подозрительной праздности. А рядом в двух крошечных комнатках радовались своему счастью маленькая Рут и Йекутиэль Левицкий.
— Любимый мой! — говорила Рут. — Мне кажется, что чудесный цветок цветет в моем сердце. Уж больно часто распеваю я теперь песни без смысла и без причины…
И действительно, выполняя обычную женскую работу, Рут не ходила, а летала по дому, а уж песни… Песни слышались в двух комнатках постоянно — веселые, насмешливые, шутливые. Утром Йекутиэль уходил на службу и возвращался домой в четвертом часу пополудни. Маленькая жена встречала его крепким объятием и сияющими глазами. Зато Рухама не реагировала никак. Впрочем, она вообще ни на что не реагировала — просто сидела и молчала все дни напролет.
Затем пришла осень, затопила долину, обернула мокрой тряпкой редеющие кроны деревьев. В начале хешвана Йекутиэль заболел тифом. В те дни по стране разгуливала эпидемия сыпняка и, подобно острозубому хищнику-людоеду, хватала людей одного за другим. Рут перестала петь: теперь на ней висела не только домашняя работа, но и беготня по врачам и аптекам. Рухама все так же молча сидела у постели сына. Сидела, сидела и вдруг умерла. Произошло это так.
В тот вечер Рут ждала приема у городского врача — маленькая женщина места себе не находила от страха за жизнь мужа и добывала лекарства всеми возможными способами. Рухама же дежурила возле Йекутиэля, слушая бессвязный бред, который срывался с губ сына, мечущегося в тифозной горячке.
— Глупец! — громко заявлял Йекутиэль, поворачивая голову к воображаемому собеседнику. — Глупец, тупой, как каштановый орех! Лицемер ты этакий, сколько разных личин ты можешь напялить на свою подлую физиономию! Вот сейчас ты сидишь здесь, как гость на поминках, хмуришь брови, морщишь лоб складками якобы мудрой старости своей. Обувь твоя стоптана до дыр, а пыльная одежда поет песни долгих и трудных дорог. А на самом деле? На самом деле все ложь, чистое вранье! Все это ты купил за гроши у случайного прохожего у моего порога! Ах ты глупец, нелепый горбун! Теперь ты представляешься желанной красавицей, и глаза твои полны туманной печалью. Ты склонялась надо мной, обманщица, ты улыбалась мне самой грустной из всех твоих фальшивых улыбок, ты принесла мне самый жгучий подарок, какой только бывает у дочерей Евы… о глупец, голый бесстыдник!
Так кричал Йекутиэль, обращаясь неведомо к кому, — кричал, пока не впал в беспамятство, и тогда уже воцарилась в комнате тишина. Слепой вечер, безрадостный и безнадежный, переглядывался с тенями сырой комнаты, подмигивала у изголовья тусклая масляная лампа, а в углах, свернувшись клубком, лежала осенняя тьма.
И тут поднялась вдруг старая Рухама со стула и принялась ходить по комнате из конца в конец. Это выглядело странно и даже пугающе, ведь до этого старуха только сидела и молчала. Потом она уселась на постель сына и зевнула, широко и судорожно. Взгляд ее был дик и безумен, и женщина казалась сильно взволнованной. Но самое странное — она вдруг стала напевать древнюю колыбельную песенку, которую пела когда-то и сама, и ее мать, и мать ее матери в веселой Волыни, в славном местечке под названием Шепетовка.
— Поклянемся, Йекутиэль Левицкий! — сказала затем старая мать. — Если оправишься ты от этой тяжелой болезни и признаешь Отца нашего Небесного, то отправлюсь я сама, Рухама, дочь Йекутиэля, по безвозвратной дороге, и пусть еще сегодня вечный туман окутает свечу усталой души моей.
Поклянемся, Йекутиэль Левицкий! — воскликнула она, повысив голос и переходя на крик. — И встанешь ты с ложа болезни своей, и будешь верным сыном Отцу нашему Небесному. Отец наш Небесный полон заботы о каждом сердце, которое тянется к Нему. Страдает Он от всех наших бедствий, и ярче семи солнц свет Его милости.
— Клянусь! — проговорил в беспамятстве Йекутиэль и испуганно задрожал. — Ой, что это?! Кто-то стучится в окно!
— Ох… — вздохнула старая Рухама. — Ох…
И она снова запела слабым угасающим голосом все тот же колыбельный напев, принесенный ею с волынской земли.
— Владей я целым царством, — пела Рухама, — я бы все его отдала за то, чтобы родить красивого сыночка и чтобы был он честным и верующим человеком. И тогда скажут в мире, который весь хорош: «Дайте дорогу матери праведника!»