Вот такой рассказ услышал я в тот субботний вечер — рассказ о солдате Тарасове, великом притворщике и шутнике. Кстати, впоследствии я познакомился и с ним самим во время своих бесконечных скитаний из местечка в местечко — познакомился, и мы провели вместе немало по-дружески добрых часов. Конечно, в тот момент его звали уже совершенно иначе — Акива Крац, но я уверен, что с любым именем он оставался бы таким же неисправимым жизнелюбом, весельчаком, любимцем женщин и детей.
В другой комнате «Клуба кустарей» шла репетиция пьесы Якова Гордина «Безумец». Тут же висела стенгазета «Дер ройтер штерн» — «Красная звезда», и одно из ее стихотворений, озаглавленное «21.1.1928», начиналось следующими строками:
Стих был посвящен памяти Владимира Ильича Ленина. Режиссер ходил вдоль стены из угла в угол и говорил, говорил, говорил. Безумца играл смуглый парень с добрыми глазами и громким голосом. Говорливый режиссер был одновременно и исполнителем второстепенной роли старика-часовщика.
Я еще немного покрутился в «Клубе кустарей» и отправился восвояси. Уже на выходе, возле шаткого крылечка, донесся до моих ушей тихий, не предназначенный им разговор.
— Странно! — произнес сдавленный мужской голос. — Не объяснишь ли ты мне свое поведение? Почему ты весь вечер не обращала на меня внимания? Почему ты улыбалась Файнбергу, заставляя меня страдать?
— Глупенький… — отвечал ласковый женский шепот, сопровождаемый звуком поцелуя и совсем уже неразборчивым утешительным бормотанием.
Я вышел на улицу, к влажным ладоням ночи, и выстроившиеся, как на парад, армии чужих звездных душ отметили мое возвращение холодным равнодушным молчанием.
— О Владыка мира! — воскликнул я, обращаясь к ним. — О Господь мой Небесный…
Потом я вернулся к материнскому гнезду на втором этаже дома портного Азриэля. В комнате стоял запах жареных семечек, сестричка Голда посапывала во сне, на стене белели лица Переца Смоленскина, Шолома Аша и Хаима-Нахмана Бялика. В мерцающем свете тусклой масляной лампады едва различим был на столе оставленный мне ужин: два яйца и яблоко. На кушетке белела расстеленная для меня постель.
— Мама, я ухожу, — пробормотал я, наклонившись к кровати.
Ответом было все то же равномерное сопение Голды. Запах семечек буравил мне ноздри. Мамина голова — морщинистая, старческая — неподвижно лежала на подушке. Я вышел наружу и быстро зашагал на станцию — в тот момент она казалась убежищем, укрытием для подобных мне беглецов. Железнодорожные рельсы блестели вдали, как манящая цель, как путеводный огонь.
В полях и на дорогах лежала густая туманная мгла. Я машинально сунул руку в карман, вынул горсть семечек и принялся лузгать их осторожно и тщательно. Я щелкал их одну за другой, пока вдруг не осознал, как невыносим мне этот запах. Нервно вывернув наизнанку карман, я вывалил семечки на дорогу и для верности втоптал их сапогом поглубже.
В местечке вдруг подала голос собака, разодрав молчание ночи — глухой отрывистый лай, подобный ударам в крепко запертые ворота. А я, смешав с дорожной грязью последний материнский подарок, бежал к станции, чтобы успеть на ближайший проходящий поезд.
1928
Машиах бен Давид
Известное дело: в нашей стране, именуемой еще Страной Советов, к которой устремляются сейчас все силы и помыслы любого просвещенного человека, уходит в безвозвратное прошлое мир еврейского местечка. Бурные волны пятилеток смыли последние остатки тех, кто уцелел в годы погромов, и теперь звонкая пустота ходит из дома в дом по переулкам моего детства. Кое-где там еще зеленеет листва, лишь усугубляя картину запустения и утраты.
Первыми уехали молодые — десятки тысяч комсомольцев с горящими глазами хлынули на просторы огромной страны, чтобы встать в ряды строителей нового мира. А уже затем, последним обломком, снялись с места и старики — тогда-то и легла пыль на колени покинутых местечек. Едва-едва теплилась в окрестностях Харькова и Москвы угасающая лампада традиций и обычаев нашего народа.