Был среди них и я.
В ту пору мне очень нравились лихорадочные строчки Ури-Нисона Гнесина[32]. Сочинил и я несколько подобных рассказов, и не только сочинил, но и набрался смелости послать их в редакцию альманаха «Ѓа-Ткуфа». Некоторое время спустя пришел ответ. Секретарь издательства Давид Шимонович извещал молодого автора, что альманах не заинтересован в подражательских текстах. Как жаждущий в безводной пустыне, зачитывался я тогда сборником «Эйн-Яаков», томами Вавилонского и Иерусалимского Талмуда, книгами толкований и комментариев. Ночи напролет просиживал я над раскрытыми страницами. Под утро моих ушей достигали материнские вздохи. Мать происходила из прославленного рода раввинов и учителей, именно она главенствовала в нашей семье. Отец занимался мыловарением и был добрым, простым человеком. В подвале дома стоял огромный чан, в котором варилось мыло; остывало оно здесь же на столе в специальных формах. Затем отец вынимал остывшие глыбы и разрезал их на куски товарных размеров. Для производства требовалась сода, которую трудно было достать в те непростые времена. Отец покупал ее у мужа черненькой Гиты.
С приходом весны я снова стал частенько навещать своего приятеля Озера. В местечке стояли тогда немцы. Они установили строгие порядки и вывозили все товары, какие только могли — продовольственные, промышленные, ремесленные. По воскресеньям в саду играл военный оркестр. Один из музыкантов, обладатель роскошных черных усов с заостренными кончиками, давал Гите уроки игры на пианино. Однажды, улучив момент, когда Гита музицировала в одиночестве, я подкрался к ней сзади и запечатлел страстный поцелуй на черных волосах женщины. Она обернулась ко мне с нежной улыбкой, но при этом как-то странно передернула плечами, что было расценено мною как несогласие и, возможно даже, некоторое возмущение. Муж Гиты снова был в отъезде; по вечерам мы собирались втроем — я, Гита и Озер — и хором пели грустные песни нашего народа. Чем больше я узнавал Гиту, тем больше удивлялся силе чувств и красоте души этой черненькой женщины.
— Биньямин, — как-то сказала она, — ты должен учиться игре на пианино. Я покажу тебе ноты.
Под руководством Гиты я освоил премудрости скрипичного ключа, диезов и бемолей, и это приоткрыло мне дверь в чудесный мир музыки — мир счастья и гармонии.
В погожие весенние дни мы с Гитой выбирались на прогулку. Доходили до старого кладбища, садились там на скамью и болтали без остановки. На цыпочках подкрадывался вечер. Скованные неподвижностью смерти, взирали на цветущий мир надгробья недавнего времени. В один из таких вечеров нас обоих сразила весенняя лихорадка. Как безумный, я гладил и целовал тонкие черты лица своей черненькой подруги. Сначала Гита казалась серьезной, даже печальной, но потом вдруг выдохнула: «Мальчик мой…» — и прильнула ко мне, обхватив мою шею обеими руками. Всю силу и страсть своей молодости выплеснул я тогда в ее горячих объятиях. Над нашими головами тихо посмеивались старые деревья. Они благословляли нас своим шорохом, осыпали цветами нашу грешную дорожку. Закутанная в покрывало ночи, лежала у наших ног страна мертвых. Но именно там, в стране мертвых, пела нам жизнь свою торжествующую песню. Мое сердце было переполнено любовью, я целовал Гиту и бормотал, бормотал, бормотал что-то бессмысленное и бессвязное.
Затем все снова пошло своим чередом. Мы собирались втроем по вечерам, Гита садилась на пианино и пела чудные сердечные песни.
Я подпевал; оперный дуэт Лизы и Полины звучал в еврейском доме реб Пинхасла с какой-то особенной интонацией. В тот год мой голос окреп и стал ниже. Когда, исполняя песню «Блоха», я включал всю мощь своего баса, стены комнаты дрожали. Усатый музыкант военного оркестра, который по-прежнему давал Гите уроки, не уставал нахваливать мои исполнительские способности. По-видимому, он тоже пользовался благорасположением моей черненькой подружки. Но я старался не думать об этом, опьяненный счастьем наших кладбищенских прогулок.
— Ты сильно осунулся в последнее время… — шептала мне Гита во время свиданий. — Это я пью из тебя все соки.
— Что ты, что ты, — протестовал я.
Но мы и в самом деле впивались друг в друга со страстью ненасытных любовников. На четырех высоких деревьях висело над нами ночное небо — наша темная свадебная хупа. Мы были зачарованы своим счастьем, своим сном и не желали пробуждаться.