Слушатели без устали дымили самокрутками, так что в зале постоянно стоял густой махорочный дым, в котором при желании можно было разглядеть волшебные дворцы и города. После перерыва на сцену снова поднимался полный состав оркестра, и начинались танцы. Девушки танцевали с солдатами, а публика, сидевшая по краям помещения, таращила глаза и лузгала семечки. Время от времени вспыхивали романы, ссоры, сцены ревности и любви. В дымном от махорки зале стоял гул голосов, звенел вызывающий девичий смех.
Наш клуб переехал от стекольщика Мойше в другой дом, но мы продолжали довольно часто встречаться, спорить, обсуждать, петь хоровые песни. В мои обязанности по-прежнему входила культурная программа. Что до остального, то мы не очень-то представляли, как заинтересовать людей тем, что так интересовало нас. Вокруг бушевало яростное море митингов, стрельбы, погромов, борьбы всех со всеми, и в этой ситуации никто не стал бы слушать о диаспоре и национальном возрождении. Наши речи попросту тонули в оглушительном шуме страшного времени. Хуже того — молодежь встречала наши разговоры издевательским смехом. А старшее поколение… оно все так же не вылезало из синагог и молитвенных домов.
Я перелистываю дневник, и картины тех дней снова встают перед глазами. Вот Соня Левит — маленькая пятнадцатилетняя девушка с высокомерным взглядом, в которую я был тогда влюблен. Она напоминала мне яркий и в то же время сиротливый цветок на солнечном летнем склоне. Немало вечеров и ночей провели мы вдвоем на скамейке за городской почтой — дом Сони стоял по соседству. Воспоминания об этих ночах по сей день звучат во мне чудной, берущей за душу песней.
Потом я забыл Соню — примерно так же, как забыл золотоволосую Ядвигу. Мы случайно встретились много-много лет спустя, в Гаграх на берегу Черного моря и проговорили два часа без перерыва. Мы говорили, и вокруг нас бродили тени наших общих знакомых, в южной морской пене мерещилась нам пыль родного местечка, и отголоски ушедшего детства слышались в криках чаек. Под конец разговора я отважился напомнить собеседнице еще кое о чем:
— А помнишь, Соня, как я был тогда влюблен в тебя?
Она шутливо ударила меня по руке серебристым набалдашником своей тросточки и замолчала, глядя на море, катящее к нашим ногам свои древние волны.
Конец лета. К городку приближаются «Белые орлы» — отряды армии Деникина, а впереди них летят дурные угрожающие слухи, вести о погромах и насилии. Но еще до деникинцев в местечко вступает осень. Кроны деревьев покрылись желтыми кудрями, земля усыпана палой листвой. Осень, время тления и упадка. Солнце еще греет узенькие переулки, но утром с полей уже поднимается туман, вползает на рыночную площадь вместе с крестьянскими телегами, не рассеивается даже с петушиными криками.
Деникинцы надвигаются с юга, гоня перед собой волну забитых, перепуганных беженцев. Страшные угрозы звучат в их паническом шепотке, страшные тени мелькают в лихорадочном блеске глаз. На воротах снова появляются меловые и картонные кресты; кто-то ходит по домам, организует самооборону.
Самооборону сменяет эвакуация. Возле учреждений советской власти стоят телеги, туда под руководством людей в галифе поспешно грузят коробки с бумагами и документами. За бумагами выносят пишущие машинки, не забыты также бутылки с чернилами и конторские счеты. Счеты растерянно щелкают костяшками. В число эвакуируемых ценностей включены и музыкальные инструменты нашего оркестра.
В разгар эвакуации начинается дождь — нудный, долгий, осенний. Проходит всего несколько часов, и вот уже улочки местечка покрыты непролазной грязью. Сквозь дождь и грязь эвакуационные телеги тащатся к железнодорожной станции. Затем пролетают на рысях несколько конных, и воцаряется тишина, нарушаемая лишь дальней канонадой.