Соломон твердо намерен избавить сына от подобных страданий. Никакого Шлёмы, Хаима или Ицика — мальчика назовут нормально, по-человечески! Пора положить конец этим нелепым ситуациям. Нужно дать человеку такое имя, с которым он сможет спокойно и уверенно идти по жизни!
Тверды шаги Соломона, серые глаза смотрят решительно и непреклонно. Конечно, нужно найти что-нибудь уважаемое. Николай Соломонович… Георгий Соломонович… Пожалуй, второй вариант подойдет наилучшим образом — Георгий Соломонович. Да, пусть так и будет.
Но это — с одной стороны. С другой — все эти витиеватые языческие прозвища не больно-то хороши. Скажем, отца нашего Шлёмы звали просто и красиво, хотя и троекратно: Хаим-Нафтали-Ѓирш. А если уж быть совсем точным, то четырехкратно: Хаим-Нафтали-Цви-Ѓирш.
Если смотреть широко, с международной точки зрения, то такое умножение имен не имеет достаточных оснований: никто не станет ломать себе язык произнесением четырех слов, когда можно воспользоваться одним. Но если обратиться к конкретным примерам великих мира сего, то вырисовывается несколько иная картина. Взять хоть знаменитого философа Георга-Вильгельма-Фридриха Гегеля, основоположника современной диалектики. Если был такой Георг-Вильгельм-Фридрих, то отчего бы не быть и Хаиму-Нафтали-Цви-Ѓиршу?
Но это опять же с одной стороны. С другой — живем-то мы в России, где не принято давать детям восемь имен. У нас здесь имена простые, понятные: Иван Иваныч, Соломон Ефимыч. Слыхано ли такое — Хаим-Нафтали-Цви-Ѓирш Соломонович?!
И все же, все же, все же… Все же он просто обязан назвать сына Хаимом-Нафтали-Цви-Ѓиршем, и пусть хоть весь мир разлетится на мелкие кусочки! Потому что речь тут идет о памяти отца! Отца, убитого немцами в октябре 1941 года! Хаим-Нафтали-Цви-Ѓирш был расстрелян в числе первых семнадцати евреев — жителей родного для Соломона украинского местечка. Соломон знает подробности отцовской казни из письма русской соседки. И вот сейчас, шагая по московской мостовой, он вспоминает эти подробности и весь дрожит от горя и обиды. Может ли сын забыть такое, может ли позволить отцовскому имени кануть в пропасть небытия? Неужели он совсем утратил понятие о чести и сыновней благодарности?
Ссутулившись, шагает Соломон по городским улицам. Тяжкие сомнения раздирают ему сердце, тревожат душу. Вот уже совсем сгустились сумерки, зажглись фонари. Снежная крупа сменяется хлопьями, они кружатся в воздухе, белой простыней ложатся на тротуары и мостовые.
Ну что вам сказать… Только что вернулся я с празднования церемонии брит милы[37], устроенного Соломоном для нас, его друзей и близких. Признаюсь, всей душой люблю я такие еврейские праздники. Что касается конкретно брит милы, это был второй случай, когда мне выпало присутствовать на подобном радостном событии. Первый имел место сорок с лишним лет тому назад, когда вашему покорному слуге исполнилось восемь дней от роду. В тот момент я представлял собой страдающую сторону — в отличие от всех остальных присутствующих, которые дружно поздравляли моих родителей и пили за здоровье новорожденного. Зато уж теперь я в полной мере отыгрался за былые страдания: не счесть стаканчиков вина, которые промочили мое горло. Другие гости тоже не отставали. Все тут любили Соломона, его прекрасную жену Шейну и его замечательного наследника. Их радость была нашей радостью, их брит — нашим бритом.
Моэлем[38] был приятный старик семидесяти шести лет по фамилии Шифман, большой знаток Торы и народных обычаев. Он надел сияющий белизной халат, а затем долго готовил и раскладывал в нужном порядке необходимые инструменты. По сигналу моэля ребенка положили на колени сандаку[39], и старик приступил к делу. Дело оказалось секундным — Шифман явно знал свое ремесло. Мы и вздохнуть не успели, как сын Соломона приобщился к бриту — завету праотца нашего Авраама. Старик моэль привел с собой двух помощников. Первый, немолодой еврей лет шестидесяти, был тощ, как сушеный урюк; второй подвизался главным служкой в московской синагоге. Этот обер-служка держал в руках раскрытый молитвенник и торжественным кивком сопровождал каждое сказанное слово. Не знаю, как кому, но мне он напоминал театрального суфлера.
Приятным голосом Шифман прочитал положенную молитву — по памяти, ни разу не воспользовавшись ни книгой, ни суфлером. Не запнулся он и во время оглашения имени.
39
Сандак — аналог крестного отца в иудаизме. Сандак держит ребенка на руках во время церемонии обрезания.