Господи Боже, как давно это было! Какими нелепыми кажутся сейчас эти проблемы! В комнату заглядывает из коридора сторож Трофим. Он стоит на пороге, угрюмо смотрит в пол и молчит.
— Что ты хочешь, Трофим?
Трофим указывает на галоши главбуха. Начались дожди, нужна подходящая обувь, а он ходит едва ли не босой.
— Снимай галоши, Азриил Ясаевич!
Бухгалтер Шапиро теряет дар речи. Лихорадочные мысли роятся в его голове. Что он несет, этот гой? Отдать ему галоши — видали?! А как сам Израиль Исаевич доберется домой без галош по грязи и по лужам? Не он ли всю жизнь берегся от влажности, простуды, подагры, кашля, насморка? И потом, грязь может испортить ботинки. Хорошо же он будет выглядеть, вернувшись домой! Можно представить, какой концерт устроит ему Сара! Старые галоши совсем стоптались, уже не годятся. Отнести их, что ли, к Ицику-сапожнику, авось залатает…
— Они малы тебе, Трофим, — говорит он вслух слабеющим голосом.
— В самый раз, — отвечает сторож. — Тринадцатый размер.
— Вот видишь! У меня одиннадцатый! — с надеждой сообщает Шапиро.
— В самый раз, — с угрюмой угрозой повторяет гой. — Снимай галоши!
А что, если он не ограничится галошами? Этот вопрос молнией вспыхивает в голове Израиля Исаевича. Что, если гой вот прямо сейчас потребует пальто, шляпу… да мало ли что? Что, если гой разденет его донага — ведь может! Может!
Шапиро поспешно стягивает с ног галоши, оставляет их на полу, как кость для голодного пса-людоеда, — пусть отвлечется хотя бы на время — и быстро идет к выходу.
— Прощай, Трофим! — машинально говорит он и выскакивает во двор, на улицу.
Серое утро хмурится навстречу главбуху. Что за дурацкая идея была с этой прогулкой! Зачем? Права оказалась Сара… На что он надеялся, чего искал? Неужели рассчитывал, что кто-то здесь встретит его с распростертыми объятиями: «Заходите, дорогой Израиль Исаевич, добро пожаловать! Вот ваш стул, вот ваше перо, вот ваши блокноты…»? Что за глупость? Все теперь иначе, все! Даже Трофим изменился, и перемена эта, прямо скажем, не к лучшему. Дурная перемена, вовсе не в пользу главного бухгалтера Шапиро! Трофим теперь наверху, в хозяевах жизни, в вершителях судеб. А он, еврей Шапиро, — внизу, на самом дне, близко-близко от смерти.
Поминутно оглядываясь, маленький бухгалтер Шапиро шагает по пустынным улицам местечка. Идет, прижимаясь к заборам, кузнечиком перепрыгивая через лужи, обходя заболоченные места. Делая большой крюк, обходит опасный район центра, где можно наткнуться на полицая, на немецкого солдата, на пулю, на штык, на побои. И кажется Израилю Исаевичу, что чей-то страшный взгляд упирается ему в спину, взгляд чьи-то хищных, опасных, безжалостных глаз, от которых не скрыться, не спрятаться.
Сгорбившись и став оттого еще меньше, семенит по лужам маленький обреченный еврей. Сейчас забрали галоши… но что будет, когда придут за жизнью? Что будет, что будет?
1945
Шаддай
В тот горький ускользающий день уединился Гершон Моисеевич Лурье в своей спальне. Мы видим его у окна, выходящего в сад. За окном белеет холодное заснеженное утро. По саду на мягких рысьих лапах расхаживает зимний месяц кислев[40], укрывает белой пеленой весь видимый мир. Хлопья снега медленно кружат в воздухе, заполняя пространство между землей и небом.
Через два часа Гершону Лурье, его жене, дочери и маленькой внучке вместе с другими евреями местечка приказано прибыть к зданию полиции. Оттуда их отправят в соседний город, в еврейское гетто.
Те, кто не подчинятся этому указанию, будут расстреляны. Об этом предупредил вчера полицай — немолодой дядька, зачитывавший приказ властей с выражением некоторой отстраненности на лице: мол, это всё немцы и бургомистр, а он, полицай, тут вовсе ни при чем.
Лурье прекрасно понял значение приказа. Все эти разговоры о гетто — для отвода глаз. Евреев отправят прямиком на смерть, как это было в Прилуках, Ромнах, Полтаве и Конотопе. Согласно рассказам беженцев, там немцы тоже действовали обманом, не раскрывая своих намерений до самого последнего момента.
Тем не менее весь вчерашний день люди собирались в дорогу, увязывали вещи. Поди знай — а вдруг и вправду что-то понадобится… Потому что надежда жива, пока сам человек жив, пока не поставили его на краю рва перед пулеметами. И вот все собрано, прошла и бессонная ночь, мрачное утро позевывает за окном.