— Решено, — подводит итог Гершон Моисеевич, — оставляем Ниночку у Натальи Гавриловны. Бог даст, выживет…
Бася качает головой: насколько она помнит, глава семейства уже много лет обходится без упоминания Бога. А тут вдруг — «Бог даст»…
— Правильно, — говорит она. — Оставляем.
Лурье снова вытаскивает из жилетного кармашка свой «Мозер»:
— Нужно идти.
Он подходит к хозяйке дома, прощаться. На тарелке перед Натальей Гавриловной — большое желтое антоновское яблоко, печеное лакомство. Гавриловна поспешно поднимается с места, обнимает Лурье и целует его — троекратно, по русскому обычаю.
— Ну, прощай, Моисеич, не поминай лихом!
Старики натягивают пальто, берут вещи. Каждому разрешено взять по одному заплечному мешку и одному чемодану.
— Погодите! — вдруг вспоминает Лурье и поспешно направляется в спальню.
Нужно торопиться — они и так уже опаздывают на пять, а то и на целых десять минут… Гершон Моисеевич возвращается в горницу, в руке его талисман Святого Ари. Старик наклоняется к Ниночке и вешает ладанку ей на шею.
— Вот, Наталья Гавриловна, — говорит он с горькой улыбкой, — оставляем тебе нашу внучку. Пусть эта ладанка всегда будет при ней, пусть хранит ее от несчастья. От предков моих эта ладанка, Наталья Гавриловна…
Они в последний раз обнимаются на прощанье. Теперь плачут уже все, даже Бася. Плачет старая Бася, оплакивает покинутый Господом мир.
Вот они идут через двор по вытоптанной в снегу тропинке, мешок за спиной, чемодан в руке. Из дома доносится рев Ниночки, торопливые утешения-уговоры Натальи Гавриловны.
— Я сейчас! — Мира бросает в снег вещи и бежит к двери.
Проходит минута-другая, плач смолкает, молодая мать, глотая слезы, возвращается к старикам-родителям. Глаза ее распухли и покраснели, Мира кутает лицо в голубой шерстяной платок, молча подбирает мешок и чемодан. Втроем выходят они со двора, аккуратно закрывают на щеколду калитку, идут по знакомой каждым своим метром улице — улице Коцюбинского. Тут и там выходят из домов другие евреи, у каждого — свой мешок и свой чемодан. Свой мешок, свой чемодан, одна улица, один народ, одна судьба.
Медленно ковыляют евреи по заснеженным улицам местечка. Небо плотно укрыто облаками. Мрачный сумрак висит над застывшим в холоде миром. Нет спасения ниоткуда — один-одинешенек, влачит человек по враждебной земле свою беду, свою жизнь, свою душу.
Наталья Гавриловна заранее продумала, где спрячет Ниночку. Ширмой она разгородила большую комнату на две неравные части и выделила девочке самый дальний, скрытый от чужих глаз угол. Затем женщина провела с Ниночкой беседу.
— Ты должна очень хорошо спрятаться, Ниночка, — сказала она. — Спрятаться и молчать изо всех сил. Иначе придут злые дяди и заберут тебя в черный мешок.
— А когда придет мама Мира? — спросила девочка.
— Не скоро.
— Ее забрали в черный мешок? — прошептала Ниночка, округлив глаза.
— Да, ее забрали в мешок… — отвечает немолодая бездетная женщина Наталья Гавриловна, и голос ее прерывается, и слезы текут по доброму лицу. — Очень злые дяди забрали ее в мешок, и отнесли на остров посреди моря, и бросили там на скалы. И теперь вокруг мамы Миры бушуют страшные волны. Они вот-вот сорвут ее со скалы и унесут в морскую пучину. Сатанинская сила! Адское пламя! Проклятый черт Вельзевул бесится по всему миру! Но ничего, Ниночка, не бойся. Нужно только немного потерпеть, и придет добрый Иисус Христос, придет и всех спасет — и маму Миру, и дедушку с бабушкой, и нас с тобой. Придет сам и пошлет своих добрых ангелов. Но это потом, а пока… пока надо прятаться и молчать…
Ниночка испуганно слушает страшную сказку. И тут, как нельзя кстати, слышится сильный стук в дверь.
— Я пойду открывать, — шепчет Наталья Гавриловна, — а ты прячься и лежи тихо-тихо, как мертвая. Хорошо?
— Может, мне залезть под кровать, тетя?
Снова стучат — на сей раз сапогами. Чей-то громкий и грубый голос выкрикивает страшные слова на чужом языке.
— Хорошо, залезай под кровать, Ниночка. Только, ради бога, не шуми…
Наталья Гавриловна осеняет себя троекратным крестом и идет к двери, а Ниночка быстро заползает под широкую деревянную кровать и сворачивается калачиком в самом дальнем углу. Маленькими ладошками она прикрывает свое бешено колотящееся сердечко: оно бьется так сильно, так громко — вдруг услышат дядьки с мешком? Глаза мало-помалу привыкают к темноте. Третий час дня, снаружи еще льется свет сквозь прихваченные морозным узором стекла. Малая, скудная его часть проникает под большую кровать, где сжалась в комок перепуганная еврейская девочка. На что она смотрит, что видит? Прямо перед ней лежит на боку грубый домашний башмак… комочек глины прилип к подошве… Ниночка осторожно отдирает комок. Теперь можно размять его пальцами и слепить что-нибудь, например, ежика. Она прячется в скорлупку своего маленького мира, только бы не видеть, не слышать, не знать, что происходит снаружи.